ПОБЕДИТЕЛЬ Рассказы АХ, ВОЙНА, ЧТО Ж ТЫ СДЕЛАЛА, ПОДЛАЯ… Ерофеев лежал на спине, смотрел в темноту и не мог уснуть… Всего три часа, как из родного волжского городка он попал в эту уютную московскую квартирку: соседи всучили небольшую посылочку для столичной родственницы. «Заодно и переночуешь, - пообещали они. – Чем по гостиницам-то…» Удивительно милая хозяйка, на вид лет семидесяти, может, с небольшим хвостиком, приняла гостеприимно. Вместе поужинали и как раз пили чай, когда Ерофеев почувствовал взгляд… На стене, прямо напротив него, в простой деревянной рамке висел увеличенный фото-портрет человека лет тридцати в гимнастерке с довоенными «кубарями» в петлицах. Уз-кое, длинное лицо, гладко зачесанные назад светлые прямые волосы, ровный, чуть длин-новатый нос, тонкие, строгие губы. И взгляд. Пронзительный взгляд светлых, немигаю-щих глаз. Взгляд, в котором и радость, и надежда, и сомнение, и страшная, беспросветная тоска… Две недели они шли на восток, к своим. Обходя стороной деревни, на день закапываясь в стога, штыками выковыривая из бедной, похрустывающей песочком земли на редкость крупные клубни картошки. Семь человек, семеро пограничников, семерка бойцов, чудом уцелевших в первом бою той войны, которую потом назовут Великой Отечественной, они упрямо двигались вслед за то почти стихавшей, то снова оживающей вдали канонадой. Шли по ночам, судорожно стискивая ложа винтовок и вскидываясь от любого лесного шороха. Скулы потом ныли целый день, так стискивали они зубы, словно бы это помогало хоть что-то разглядеть в нескончаемой, непроглядной тьме. И был рассвет, и было шоссе. И Мокейчук, старший среди них, сержант-сверхсрочник, крепко сшитый полтавчанин с мохнатыми, поседевшими от пыли бровями, обведя внима-тельным взглядом их заросшие, изнуренные лица, поправил висящий на ремне за спиной ручной пулемет, с которым все последние дни не расставался ни на минуту, и сказал, час-то помаргивая покрасневшими веками слезящихся глаз: - Все, хлопцы, пора воевать… С громким стуком поставив, точнее уронив свою чашку на блюдце, Ерофеев уперся ла-донями в стол, словно хотел встать. Но не встал. Чуть пригнувшись и склонив голову на-бок, он подался вперед, навстречу взгляду. Хозяйка повела глазами к стене и объяснила спокойно и просто: - Муж… Пропал без вести… - И привычно, как бы по традиции, добавила: - Вы на фронте его не встречали?.. Разбившись на две группы и по-братски разделив небогатый боезапас, красноармейцы залегли в кустах по обе стороны шоссе. Ерофеев, как когда-то, бывало, в секрете, подло-жив шинель, удобно устроился на мокрой от росы траве и чуть выдвинул в сторону ло-коть, чтобы чувствовать бок своего почти что земляка, Саньки Козырева, железнодорож-ного кочегара из Сызрани, пришедшего на заставу из учебки совсем недавно, с последним пополнением. Холодная сырость все-таки медленно просачивалась сквозь плотную ткань пообтершегося обмундирования, ознобом расплывалась по телу. Вокруг стояла такая тишина, едва воспарившее над кронами деревьев солнце пригрева-ло так ласково, а бок у Саньки был такой прочный, надежный, что озноб вскоре прошел и Ерофееву показалось: так бы и лежал всю жизнь, ловя осторожный шелест листвы, впи-тывая умиротворенные переливы зеленого, голубого и желтого и слизывая языком с за-пекшихся, пощипывающих губ удивительно вкусные росинки… Убирая со стола посуду (нежный, мелодичный звон чуть слышно проскользил по ком-нате), хозяйка рассказывала Ерофееву, который теперь уже прочно сидел на диване и лишь изредка поглядывал на портрет: - Перед самой войной, мне и восемнадцать-то едва стукнуло, вышла я за Алешу. А ему тогда было уже двадцать пять. Был он кадровый военный, лейтенант. Умный, образован-ный, институт иностранных языков закончил. А я всего-то педучилище… Он по-немецки почти как по-русски говорил. Друзья еще смеялись: может, ты и вправду немец? Даже звали его на немецкий манер – Алекс… Мы и пожить-то толком не успели. Все у него ка-кие-то командировки. Да такие, что никому нельзя ни слова. Ни писем от него, ни теле-грамм. Уедет – и как в воду…Даже начало войны я одна встретила, без мужа. Правда, уже с маленьким сыном… Машина была большая, черная, с откинутой назад и свернутой тугим валиком брезен-товой крышей. «Опель-адмирал», - прикинул Ерофеев, еще со школы увлекавшийся авто-мобилями. Ехали двое: шофер и пассажир на заднем сиденье. Оба в черном, только шофер в пилотке, а у пассажира – высокая, с широченной тульей фуражка. Солнечные зайчики весело играли на ветровом стекле, на фарах и лакированных крыльях, на значках и пого-нах ездоков. Ухоженный двигатель рокотал мощно и ровно. Ерофеев локтем толкнул земляка, получил ответный толчок. Ладонь нащупала ребри-стый кругляш единственной у него гранаты-лимонки. Вторая была у тех ребят, что засели напротив, через дорогу. Солнце, сверкающие брызги росы. Тишина и покой. Ровный рокот мотора… Ерофеев выдернул чеку, подождал, пока машина подошла метров на двадцать, не вста-вая, размахнулся и артистично, как на соревнованиях по военному многоборью, швырнул скользкий от пота кругляш. Лимонка, кувыркаясь, описала в воздухе неторопливую дугу, ударилась об асфальт перед самым бампером, подпрыгнула… Резкая вспышка, удар, пронзительное шуршание осколков. Вдалеке заполошно отклик-нулось эхо. Автомобиль дернулся, завихлял и, развернувшись, скатился в кювет. Медленно, будто нехотя, опрокинулся набок. Но все так же ровно работал мотор, так же резво вертелись колеса… В пронизанном солнцем воздухе сплелись сухие винтовочные щелчки и заполошная скороговорка пулемета. С той стороны дороги вылетела еще одна граната. Последняя. Ударилась о машину, отскочила, упала в траву и уже здесь, на земле, взорвалась. Тяжелая черная громада покорно дрогнула, принимая новый удар, и, чуть помедлив, аккуратно улеглась днищем кверху. Двигатель наконец смолк, только передние колеса продолжали бесшумно вращаться. Ерофеев приподнялся над кустом, настороженно всмотрелся. Солнце, тишина, покой. Выстрелы прекратились. Санька Козырев внезапно вскочил и с криком «ура!», как на так-тическом занятии, бросился к автомобилю. Что-то несильно хрупнуло, будто сухая ветка под тяжелым каблуком. Санька, продолжая бежать, уронил винтовку, согнулся и прижал обе руки к животу. Потом остановился, пригнулся еще ниже и неуклюже ткнулся носом в траву… - Так не встречали? – повторила хозяйка. – И никто не встречал. А мне всего-то и оста-лось, что эта фотография. Даже писем ни одного… Ерофеев встал, морщась (вдруг резко замозжила рука, пробитая осколком в сорок третьем у деревеньки с веселым названием Кучеряевка), приблизился к портрету. Всмот-релся… Офицер был мертв. В руке у него застыл большой, зловеще-красивый парабеллум. Шофер лежал на спине, без пилотки, с придавленными кузовом ногами, и смотрел на под-бегающих красноармейцев. Из-под левого нагрудного кармана на пыльную траву тихо со-чилась светло-красная кровь. Оружия при нем не было видно. Снова стояла тишина, только какие-то лесные пичуги уже безмятежно пробовали голо-са. Шурша, все еще крутились хорошо, видать, на совесть смазанные колеса. А Санька Козырев стыл на траве, ребята уже перевернули его на спину, и в голубых, матово отсвечивающих его глазах острой точкой стояло заходящее солнце… Мокейчук тряхнул Ерофеева за плечи и прокричал ему прямо в ухо: - Ваня! Очнись! Мы берем Козырева и уходим. В лесу похороним… А ты кончай с этим… Возьми документы, бумаги, какие найдешь. А машину облей бензином и подож-ги… Спички-то есть?.. И догоняй нас. Да не тяни!.. Он половчее пристроил на плече ремень пулемета и махнул рукой остальным бойцам. Ерофеев и немец остались одни. Ерофеев чуть помедлил, провел рукой по саднящей шее. Не разжимая губ, дернул затвор своей верной подруги образца девяносто первого дробь тридцатого… - Слушай, друг… - вдруг проговорил немец, - Успеешь пристрелить. Погоди хоть чу-точку… Я свой… Больше не осилил – захрипел, задергался, острый кадык заходил по тощему горлу вверх-вниз… - Своих на том свете ищи! – сумрачно бросил в ответ Ерофеев. И вдруг обомлел: немец-то говорил по-русски! И такая ненависть к этой погани, что не только вломилась без спроса на нашу землю, но еще и язык не поленилась выучить, чтобы, стало быть, сподручнее понукать да допра-шивать, - такая нестерпимая ненависть сотрясла и тело, и душу Ерофеева, что палец сам потянул спусковой крючок. Последнее, что запомнилось, - взгляд. Пронзительный, неми-гающий взгляд худощавого, светловолосого человека лет тридцати. Взгляд, в котором смешались и радость, и боль, и надежда, и страшная, беспросветная тоска… Ерофеев кинул винтовку за спину и отвернулся. Механически проделав нужную рабо-ту, скорым шагом пустился догонять товарищей. В затылок ему жарко дохнуло разго-рающееся пламя… Он лежал в темноте и не мог уснуть. За стеной, у соседей, видно, по радио, негромко звучала песня. Ерофеев прислушался. «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…» - сокру-шался жиденький тенорок под незатейливый перебор гитары. Ерофеев резко сел на кровати. Хотелось закурить, но не решился: побоялся разбудить хозяйку. Он встал, босиком прошлепал к окну. И надолго замер, глядя на темную громаду спящего города. Крашеный пол холодил подошвы, а в голове все билась и билась обжи-гающая горечью строчка: «Ах, война, что ж ты, подлая, сделала…» НЕПАРНЫЕ САПОГИ Федор Иванович поднялся на ноги ни свет ни заря. Побрился, перекусил, надел приго-товленный с вечера пиджак с позвякивающими фронтовыми медалями, прихватил сумку с «боезапасом» и отправился в небольшой, но уютный скверик, где, как он разведал нака-нуне, собирались в День Победы ветераны Великой войны. Погода выдалась солнечная, задиристый ветерок равномерно распределял по округе легкий аромат цветов, Ядреный дух тройного одеколона и сногсшибательное амбре варе-ной колбасы местного производства. На лавочках уже сидели пожилые мужики разной степени сохранности и, разложив на газетках закусь, толковали о прошлом. «О боях-пожарищах, о друзьях-товарищах», а главное – о молодости, когда сам черт им был не брат и порой не только во имя Победы, но и ради сущей, если здраво рассуждать, ерунды они запросто рисковали и здоровьем, и свободой, и даже жизнью. У кого-то не хватало руки или ноги, там и сям не травке отдыхали натруженные костыли, но сегодня не дума-лось ни о ранах, ни о подхваченных в окопах болячках, ни о неумолимо берущей за глотку старости. Сегодня все они, независимо от прежних званий и должностей, снова были сол-датами. А чего еще делать солдату, если не слышно посвиста пуль и не стоит над душой старшина, если ласково припекает солнышко, а вокруг все свои, земляки и однополчане, и жизнь, несмотря ни на что, продолжается... Федор Иванович приехал в этот город к старшему сыну погостить, друзей и знакомых у него тут не было, поэтому, приглядываясь, он прогулялся по скверику, выбирая, к какой бы не слишком шумной компании пристроиться. Наконец он засек одиноко сидящего му-жика, который дружелюбно его разглядывал и улыбался. Мужик был плотный, круглоли-цый, с реденькими седыми волосами и совершенно белыми, но удивительно пышными, «буденовскими» усами. Наметанным глазом Федор Иванович мгновенно оценил, что на-град у мужика негусто, да и то все больше послевоенные, только справа, под новенькой «Отечественной войной», тускло отсвечивали два ордена Красной Звезды. Мужик тем временем замахал руками: - Давай, браток, причаливай, не стесняйся! Федор Иванович осторожно опустился на скамейку, поудобнее пристроил плохо гну-щуюся в колене правую ногу и достал из сумки бутылку «Русской». - Да у меня уже есть, - мужик показал на такую же бутылку, стоящую на скамейке. – Так что давай мою допьем, а потом уж и за твою возьмемся. Да погоди, у меня и закуси полно. Порезали и разложили все, что требуется, разлили по первой. - Ты вроде не тутошный, - сказал мужик, - так что давай знакомиться. - Давай, - согласился Федор Иванович. – Кузнецов я, Федор Иванович. Старшина в от-ставке. - Во здорово! – восхитился мужик. – Я тоже Федор, только Николаевич. Так что мы с тобой, выходит, тезки! Ну, давай, тезка, – за Победу! Выпили, не спеша принялись закусывать. - А фамилия у меня – Ковалев, - снова заговорил мужик, старательно перетирая сталь-ными зубами щедро добавленные в колбасный фарш хрящи и жилы. – Слушай! Кузнец, коваль – это ж мы с тобой, считай, однофамильцы! – он громко хохотнул. Да и войну я заканчивал тоже старшиной, это уж потом до подполковника дослужился. За это надо вы-пить! Выпили. - Я воевал на Третьем Украинском. Одесса, Николаев, Румыния… А ты, Федя? - выти-рая ладонью губы, поинтересовался мужик. - Да я, вообще-то, помотался по фронтам, - ответил Федор Иванович. – Пришлось и на Третьем Украинском повоевать. Ранило меня под Первомайском, в госпитале лежал в Ни-колаеве. - Нет, ты погляди! – восторженно заорал мужик, блестя посоловевшими глазками. – Так ведь и я там лежал! За это надо выпить! Выпили. - Меня при налете контузило, - пояснил Ковалев. – Чуть не оглох я тогда насовсем… А ты с какого года? - С двадцать четвертого. - И я с двадцать четвертого! Нет, Федя, мы с тобой прям-таки два сапога – пара! За это всенепременно требуется выпить!.. Меж тем народу в скверике заметно прибавилось. Появилось и несколько женщин с боевыми наградами на праздничных кофточках. Где-то неподалеку уже разминал пальцы гармонист, для затравки наигрывая бессмертную «Катюшу». - А ты кем воевал-то? – стряхивая с усов крошки, спросил Ковалев. - Да кем только не воевал, - пожал плечами Федор Иванович. – Попервоначалу в пехо-те, потом связистом. Сорокапятку на себе потаскал. А потом курсы снайперов закончил и на этом остановился. - Ну-у? – протянул Ковалев. – То-то гляжу – наград у тебя навалом. Да все лихие: «Слава» двух степеней, «За отвагу», «Красное Знамя»… Пенсию военную получаешь? - Доплачивают. Я после войны на завод пошел. Там до пенсии и дотянул. - А у меня военная пенсия в полном объеме. Ну, и льготы, конечно, как фронтовику. А что? Зря, что ли, воевали?.. Ты, Федя, сколько душ угробил-то? Федор Иванович вздрогнул, нахмурился, исподлобья глянул на собеседника. Тот, как видно, изрядно уже окосел. Его круглое лицо блестело и румянилось, как поджаристый блин, глаза под набрякшими веками с трудом удерживались на месте. - Я не душегуб, - твердо, но не вызывающе уточнил Федор Иванович. – Людей не уби-вал. Я уничтожал врага… - он помолчал. – В снайперской книжке у меня на счету четыр-надцать. На самом-то деле, конечно, больше было, да не всех удалось подтвердить. А то и первую бы степень «Славы» мог получить. - Четырнадцать? – Ковалев хихикнул. – Ну, тут, брат, я тебя перещеголял. Откинувшись на спинку скамьи, он с трудом нашарил в кармане носовой платок, за-ботливо поправил усы, вытер лоб и щеки. - А ты что, тоже снайпером был? – удивился Федор Иванович. - Да не-ет, я по другой линии, - похохатывая, сообщил Ковалев. – Меня тут из-за этого некоторые, - он обвел окрестности широким взмахом руки, - и за фронтовика не хотят признавать… Я, знаешь, кем был? – он разлил по стаканам остаток водки, сунул пустую бутылку под скамью. – Я был старшиной комендантской роты. При фронтовом трибуна-ле… Понял? Мы там приговора в исполнение приводили. «Именем родины»… Усек? – он раскинул руки по сторонам, положа их на спинку скамьи. – Так что я на свой счет семна-дцать душ оприходовал. Дезертиры, паникеры, предатели, короче – сволочь всякая… Это я лично добивал. Как полагается. Из своего нагана. Хорошая машинка, между прочим. Безотказная… Да ты чего, Иваныч? Ты чего? Мы же еще одну бутылку только выпили! Но Федор Иванович, побледнев, твердо поставил недопитый стакан, не глядя нашарил свою сумку, встал и, не оглядываясь на кричавшего что-то вслед Ковалева, двинулся прочь, заметнее обычного приволакивая простреленную под Кёнигсбергом ногу. - Ни хрена себе – два сапога, - бурчал он под нос, - ни хрена себе – пара!.. ПОБЕДИТЕЛЬ И вся-то наша жизнь есть борьба… Из старой красноармейской песни Пенсионеру Денисычу снился сладкий сон. Будто он, молодой кучерявый скотник, ко-торого в деревне величали не иначе как Ванька-расстебай, прижал на задах за коровником пригожую доярку Глашу, и дело у них вот-вот сладится. Но в самый решающий момент, когда молодуха уже тяжело задышала и обмякла, по их потным телам вдруг хлестнули студеные капли подкравшегося из засады дождеца… Пенсионер Денисыч вздрогнул и проснулся. Провел ладонью по мокрым щекам, зажег стоящую на табуретке у кровати лампу. На потолке, как раз над изголовьем, вдоль стыка бетонных перекрытий повисла зыбкая бахрома водяных капель, торопливо срывавшихся вниз. Пенсионер Денисыч, тяжело вздохнув, бросил взгляд на дряхлый будильник, надсадно, с дрожью и подвыванием отсчитывающий секунды: шел третий час. «Опять проруха ни свет, ни заря!» - подумал пенсионер Денисыч, по-солдатски сноровисто одеваясь. Наверху, на предпоследнем этаже, жил нетипичный еврей Дорик, которого угораздило стать алкашом. Видимо, русскоязычная среда заела. Впрочем, если и среди русских нет-нет да и встретится трезвенник, почему бы хоть од-ному еврею и не слететь для разнообразия с катушек по пьяной лавочке?.. У Дорика в квартире вечно приключались всякие пакости: то пожар, то наводнение, то короткое замыкание, оставлявшее без света весь дом. Самому-то Дорику было море по колено, а вот соседям приходилось туго. Они уж и не чаяли, когда же наконец эта «черная овца» отчалит на свою историческую родину. Однако Дорик не торопился. Все бумаги были давным-давно выправлены, все вещички собраны, только вот денег на билет скопить ну никак не удавалось. Однажды, правда, какое-то национальное общество, воспитывав-шее обычных местных граждан в духе израильского патриотизма, расщедрилось для него на безвозвратную ссуду. Дорик даже отправился за билетом. И – пропал. Вернулся он только через неделю. Грязный, потасканный, с синяком в пол-лица. Пряча глаза и дыша перегаром, он прокрался к себе домой и дня три носа оттуда не показывал. А потом опять покатился по наезженной колее… Пенсионер Денисыч прихватил кое-какой инструмент и шустро поднялся к Дорику. Дверь у того толком не запиралась. Сразу же за порогом шаловливо плескалась вода. Скинув тапки, пенсионер Денисыч босиком прошлепал в ванную комнату. Из-под ван-ны задорно журчал грязноватый ручеек. Пенсионер Денисыч привычно перекрыл трубу, кое-как собрал с пола воду, используя брошенное тут же бельишко хозяина. Перекурил, огляделся и, не обнаружив других изъянов, отправился досыпать. Сам Дорик даже не ше-вельнулся, заливисто похрапывая на топчане под серым больничным одеялом. Осторожно нащупывая в темноте полуразрушенные ступеньки, пенсионер Денисыч с грустью вспомнил, каким чистым, красивым и уютным был лет пять-шесть назад этот дом. Эхма!.. И снова приснился пенсионеру Денисычу сладкий сон. Будто он, разбитной сержант-артиллерист, ранбольной из команды выздоравливающих, прижал в каптерке пригожую госпитальную санитарку Дусю. И уж совсем было уложил ее на груду собранного для стирки белья, как вдруг в нос шибануло какой-то вонючей дрянью и кто-то истошно за-визжал: «Газы!». Пенсионер Денисыч сунулся было надеть висевший тут же, в каптерке, противогаз, да не успел: проснулся. Вонища в комнате стояла – не приведи Господь! Противогаз уж точ-но не помешал бы. Пенсионер Денисыч взглянул на часы: шесть. Что ж, можно уже и вставать. Он потянулся, сказал сам себе «доброе утро» и приступил к устранению очеред-ной прорухи. Сперва он отправился в туалет, где произвел тщательный осмотр допотопного унитаза с бачком на высоком стояке, откуда на цепочке свисала деревянная груша. Унитаз уже давно растрескался, но средств на его замену у пенсионера Денисыча все никак не наскре-балось, хотя по мнению начальства пенсия у него, как у ветерана войны, набегала вполне приличная. Щели пенсионер Денисыч периодически замазывал цементом и алебастром, но все равно то там, то здесь подтекало, и в квартире порой изрядно попахивало дерьме-цом. Однако унитаз сегодня оказался в относительной норме. Тогда пенсионер Денисыч от-правился на кухню. Однако на полдороге пришлось притормозить в прихожей у холо-дильника знаменитой некогда марки «ЗИЛ». Обычно этот агрегат грохотал не хуже трак-тора К-700, но сейчас пустил вдруг лужу и притих, точно нашкодивший щенок. Свет в прихожей, слава Богу, горел, стало быть, что-то заело в потрепанном временем механиз-ме. Пенсионер Денисыч чуток отодвинул холодильник от стены, что было совсем не трудно, если учесть, что там внутри и обретался-то всего лишь початый пакет вчерашнего кефира. Определив нужное место, пенсионер Денисыч резко хватил кулаком по жестяной перегородке. Где-то что-то звякнуло, потом щелкнуло – и мотор снова заработал. А пенсионер Денисыч продолжил путь. На кухне уже вообще было не продохнуть. Яс-но: утечка газа. Пенсионер Денисыч открыл окно для проветривания и достал из приту-лившегося в уголке ящичка проволоку, изоленту и другие подручные материалы. Вскоре статус кво в газовом хозяйстве одной отдельно взятой квартиры был восстановлен. Поставив на плиту чайник, пенсионер Денисыч включил стоящий на подоконнике ди-намик. Тот похрипел, побулькал и прогнусавил: «…ском районе планируется отключение холодной воды с четырнадцати часов двадцать пятого апреля до восемнадцати часов три-дцати минут второго мая…» После чего запнулся и забормотал что-то неразборчивое. «Так, - дал сам себе команду пенсионер Денисыч, - приступим к заправке водой!»… Пока он заполнял всякие там банки-склянки, динамик опомнился и пропикал семь ча-сов. Долгий, многотрудный день только еще начинался… |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
