МОИ ЖЕНЩИНЫ

 

Я навсегда запомнил тот день, когда впервые увидел ее - мою первую и единственную любовь. Настоящую любовь, которую пронес через всю свою жизнь, которая жива во мне и поныне...

Я был тогда еще совсем ребенком; сидел дома, с тоской глядя на солнечный зайчик, играющий на обоях. А на улице была весна, откуда-то доносился смех счастливчиков, а мне не разрешали выйти на улицу после болезни. Случилось так, что я ненадолго остался один, без присмотра, и тут же этим воспользовался - распахнул окно и выглянул в сад. И сразу голова закружилась от глотка живительного, наполненного ароматами сирени, воздуха. Это я сейчас могу описать тот запах, в котором аромат сирени мешался с запахом нагретой земли, молодой листвы и самого солнца. А тогда? Тогда я просто впитал его каждой клеточкой своего сознания, чтобы потом, именно он, всплывая в памяти, наполнял меня: то ли ожиданием чего-то несбывшегося, то ли воспоминанием безвозвратно ушедшего, волновал, тревожил душу, но оставался неосознанно-неуловимым. Как дежавю...

Вот в тот день я и увидел ее... Маленькую девочку в беленьком платьице, с льняными кудрями, в которых запуталось солнце. Будто легкое облачко опустилось на землю. Хлопнула входная дверь, я быстро закрыл окно, бросился в кровать, укрывшись с головой одеялом, и продолжал видеть ее. И никто уже, никогда, не смог меня разлучить с нею. Она навсегда поселилась в моем сердце. Я видел, как она росла, превращаясь из девочки в девушку. Мы были с ней почти неразлучны. Самыми прекрасными были ночи, когда все стихало, когда никто не мог помешать нам наслаждаться друг другом. Мы не любили шумных улиц, я увозил ее в лес, и там, слыша лишь шум листвы, мы оказывались в своем, принадлежащем, только нам двоим, мире.

Как же мне хотелось, чтобы так было всегда... Но, увы. Мы оба прекрасно понимали, что это невозможно. Я полностью принадлежал ей, а она... Она - нет. И, когда понимание этой невозможности с полной силой вторгалось в мой мозг, я сбегал от нее, пытаясь, раз и навсегда, порвать эту нить, забыть и... забыться.

И, однажды, в моей жизни появилась другая - моя законная, Богом данная, как мне пытались внушить, жена. Та, которая и заставила меня на время забыть первую любовь. Которая полностью захватила мое воображение, закрутила в водовороте страсти, удовольствия, страдания, страха, любви... Казалось не было ни одного чувства, которое она не дала бы мне испытать. Прекрасная, манящая, непредсказуемая... Она крепко держала меня в своих руках: то нежных, то невыносимо жестоких. Сколько времени, потеряв голову, я упивался ей? Забыл ли я ту, первую? Да, но... лишь на время. Я не вспоминал о ней, когда мне было хорошо, но когда становилось невыносимо - я... возвращался к ней. И она меня принимала. Нежная, милая, дарующая покой, но... все так же недоступная. Я не винил ее за это, не упрекал, ведь это был мой выбор, я ведь знал, на что шел, отдавая ей свое сердце и душу.

Моей жене такое положение вещей не нравилось. И как я это не таил от нее, она все равно знала о существовании своей соперницы. Но как женщина мудрая, она не упрекала меня, а начинала делать все, чтобы отвлечь меня от моей возлюбленной, увести в мир, в котором мысли становились тягучими, а душа пустой... Я любил ее и ненавидел. Сколько раз я хотел бежать от нее, бросить ее, даже... убить. Уйти из ее цепких рук. И... сбегал... к той, единственной. Да, я понимаю, что это была слабость, может быть, даже - трусость.

Шли годы, и постепенно я смирялся со своей женой, все реже и реже вспоминая свою любимую... И, странно, моя половина растратив свою красу, стала более терпимой ко мне, а, может, и я к ней. Я видел, как она постарела, поскучнела. Она уже не вызывала во мне тех противоречивых чувств, как это было прежде. Или я просто привык к ней со временем? Иногда, вспоминая прожитые годы, вспоминал и то, что она дала мне пережить, вспоминал и свою безумную, взахлеб, любовь к ней, и жгучую ненависть, и грустно улыбался, глядя на то, во что она теперь превратилась. Куда делась ее яркость, где прежняя пленительность, где стервозность?.. И когда равнодушие уступало место безудержной тоске, то тогда... тогда я вновь возвращался мыслями к той, единственной. И душа снова оживала. Радостью, волнением, болью... Виделись ли мы с ней? Да, но так редко и так коротко, в основном весной, когда зацветала сирень. Она почти не изменилась, а ее глаза сияли все той же чистотой ясного, весеннего неба. И глядя в ее глаза, как в зеркало, я видел себя: то юношей, а то тем маленьким мальчиком, который однажды нарушил запрет и открыл окно.

То что я сейчас скажу, может. кому-то покажется кощунством... Иногда я хотел, чтобы ее не было, чтобы она умерла. Но куда чаще молил о том, чтобы она жила вечно, всегда, даже когда меня не станет...

Вот так - любить одну, жить с другой и... быть любимым третьей. Я не оговорился. Недавно моя половина призналась мне, что ее родная сестра неровно ко мне дышит и давненько следит за мной. Что ж, это не стало для меня неожиданностью. Не могу сказать, что я не знал ее, нет, я слышал о ней от знакомых, иногда она посещала наш дом... Несколько раз, признаюсь, возникало у меня желание назначить ей свидание. А один раз она сама явилась ко мне, когда жены не было дома. Но, несмотря, на нашу встречу, так и не открылась мне, вот если бы у нас с ней было побольше времени... Но тут неожиданно вернулась жена...

Ее сестра так и осталась одинокой. Правда, иногда появлялись у нее поклонники, которые искали ее объятий, но... почти, сразу же, и бросали. Может, причина была в ней самой? В неумении дарить тепло? А вот дочка у нее была, видно родилась от какого-то, особо пылкого, поклонника. Надя, Наденька... Надежда. Хорошенькая такая девчушка. Эх, будь я помоложе, я бы, может, и приударил за ней. А сейчас... Иногда посматриваю на нее с улыбкой, особенно, когда она начинает мне подмигивать - дескать, не бойся, моя мать не такая уж дурная женщина, глядишь и... Ах, да! Матушку ее Смертью кличут. А жену мою, Богом данную - Жизнью. Кто знает, может, девчушка и не врет? Может, и соединюсь когда-нибудь там, где-то, с возлюбленной моей, с Мечтою моей... единственной...

 

ВЕДИ... МОИМ ПУТЕМ

 

Эрмин сидел на крылечке. Тепло, хорошо, солнышко такое ласковое, откуда-то издалека доносится смех - то сверстники его с девушками хороводят. Да только не до хороводов Эрмину.

"Странный ты у меня какой-то, - со вздохом повторяет матушка, - пошел бы погулял, что ты все сидишь, как дед старый. Юность-то дается лишь раз..."

"Юность.., - думает Эрмин, глядя на вишневый сад, что раскинулся перед ним. Беленький, точно облако, опустившееся на землю. А подует ветерок, будто снег идет - крупный, легкий, не по-зимнему, теплый, - а ведь весна и похожа на юность..."

Встрепенулся Эрмин от пришедшей мысли. "Верно! Весна - это и есть юность. Взять начало весны, когда только земля просыпаться начинает - разве не рождение? И с каждым днем все сильнее пробуждение. Вот и человек также рождается и растет постепенно. И ведь недаром пору юности цветением называют. Человек в эту пору прекрасен, как этот сад. А потом лето. И человек также вступает в свое лето. Созревает, как и плоды созревают в летнюю пору. И чем дальше, тем все больше силы прибавляется. И знаний, и опыта. Плодами трудов своих украшается. И в осень входит... Красива осень поначалу. И денечки есть, будто лето вернулось. Вот только не вернется лето, воспоминание лишь о нем будет. Вот и матушка моя вступила в свою осень. А по осени плоды собирают, да на зиму складывают... И человек также собирает плоды... И чем ближе к зиме, тем все чаще он весну свою вспоминает, да лето красное... Понимает, что не будет уже второй весны. А потом зима... Вроде бы и солнышко проглядывает, да не греет уже. Разве что напоминает о светлых днях весенних. Также и душа озаряется светом воспоминаний. Послушать деда моего, так вечерами все рассказывает про юность свою и молодость. А сам уже в зиму вступил... И не будет второй весны. Права матушка..."

 

Загрустил Эрмин. Вопросов много - ответов нет. Например, что будет, когда наступит стужа? Когда замерзнет тело навеки, как и земля замерзает и кажется мертвой? Верит дед в весну новую. На бабочек ему показывает, которые из кокона на свободу летят: красивые, легкие, с крыльями... На ростки, что из земли пробиваются, к солнышку тянутся. Вот только Эрмина это не утешает. Он знать хочет. Да и не верит деду... Ведь дед и половины не знает того, что знает Эрмин. Он и читать-то не умеет.

Дед у него спорщик великий. Иногда что-то и затронет в душе Эрмина. В такие моменты смотрит он на деда и думает, а ведь дед-то счастливее его. А, может, вера-то куда лучше знания. Только потом вспомнит, как маленьким будучи, верил и в фей прекрасных, и в сказки, что чудесами полнились. А ведь верил-то так сильно, что казалось - только пожелай и откроется перед тобой мир волшебный. Ведь и дед говорит, что вера чудеса творит. Вот только сказала ему однажды матушка: "Эх, вырос ты сынок, вон какой уже большой, выше матери, а все в сказки веришь..."

"Нет, - думает Эрмин, - вера - это пустое. Вот если бы Учителя какого встретить, кто научил бы меня видеть, кто смог бы ответить хотя бы на часть моих вопросов - не задумываясь пошел бы за ним... Да где ж его найти-то? Давно уже перестали ходить по земле странствующие. Даже дед и тот не может вспомнить, чтобы к ним в селение заходил хотя бы один. А, может, и легенды, что слагались о мудрецах странствующих, тоже не что иное, как сказки?"

Вздохнул тяжело Эрмин, поднял голову склоненную, и видит, как по саду человек идет. Волосы длинные по плечам разбросаны, одежда нездешняя, а лицо... Такие лица Эрмин видел на картинках в книгах со сказками, что о народе волшебном рассказывают. И глаза такие лучистые! А незнакомец, меж тем, к крылечку направляется. Вскочил Эрмин, поклонился ему, а у самого сердце вот-вот из груди от радости и волнения выпрыгнет. Не Учитель ли? Не странствующий ли? Тут и матушка на крылечко вышла, в дом гостя позвала.

Эрмин следом вошел, глаз с него не спускает. Слушает, что тот матушке говорит. И имя свое назвал ей - Даэлин, да только Эрмин про себя уже иное имя ему дал - Учитель. А тот рассказывает, что оказался в их краях не случайно, что хочет развалины храма древнего посмотреть. Матушка головой кивает, дескать, да, есть такие развалины, правда идти нужно полдня, не меньше. Давно туда никто не ходит, потому как не знает никто, какому богу храм тот принадлежал. Даже самые старые жители селения и то не помнят рассказов дедов своих об этом храме. И дорогу туда мало кто знает. А вот сын ее знает - и кивает на Эрмина - есть кому проводить. Эрмин с трудом сдержал радость. Обещает поутру проводить гостя, вот только и сам... не вернется. Решил уже, что уйдет вместе с ним. Лишь сердце на миг сжалось, когда на матушку взглянул. А потом и грусть забылась. Слушает разговор их, и все больше убеждается, что Учитель перед ним. Самый настоящий. Странствующий. И дед к беседе присоединился, и мудры ответы гостя. Но дед есть дед, все норовит и свои мысли вставить. Будто спорит. Гость улыбается, смотрит ласково и понимающе. И то верно! Что с деда-то взять! У деда лишь один довод есть - вот поживи с мое. А гость-то по виду только-только вступил в лето, совсем молод...

Едва утро забрезжило, разбудила его матушка. Вскочил Эрмин, быстро собрался в дорогу и покинул дом вместе с гостем. Навсегда покинул, и не обернулся даже...

 

Дорога. Кто ж не рад будет, если найдет дорогу свою. Вот и Эрмин радуется, правда, и сердце сжимается время от времени, как на Учителя взглянет. Ну как погонит назад... Путь, хоть и не близкий, но и ему конец придет. Вон уже и скалы все ближе подступают, а там ущелье. Застилает вход в него кустарник густой, многие пройдут и не заметят. Лишь Эрмин знает приметку, сам ставил.

Солнце к закату еще путь свой не начало, как пришли они на место. Раздвинул Эрмин кустарник, показал вход в ущелье:

- Вот, - говорит, - и дошли мы. Через него пройти немного, и выведет оно тебя к развалинам храма древнего, - сказал, а сам уже приготовился к разговору трудному, как к бою. И волнение отступило, твердым взгляд стал, упрямым.

Поблагодарил Учитель его, и, как и ожидалось, назад домой отсылает. Тут Эрмин и говорит ему:

- Не вернусь я домой. С тобой дальше пойду.

Нахмурил брови Учитель, строго так говорит ему:

- Не можешь ты идти за мной. Сам подумай, на кого же ты матушку свою оставишь? Не на деда ли старого? Да и не можешь ты идти за мной. Мой путь лишь мне люб, тебе же трудным покажется. Ведь небесный свод - потолок дома моего, а земля - ложе. Редко когда удается дома переночевать, разве что люди добрые найдутся, что приветят и кров дадут.

Не слушает его Эрмин:

- Поймет все матушка. Да и не один я у нее сын-то. Есть у меня брат, и семья у него есть, да и селение наше доброе, никогда никто в беде один не оставался. А я... Я лишь обуза для всех, странный я, непонятный... Так и матушка не раз говорила. И не побоюсь я трудностей. Пойду за тобой везде. Гнать будешь, все равно идти буду.

Понял Учитель, что не отговорить ему Эрмина, не стал больше гнать, лишь одно сказал:

- Что ж, если надумал, иди. Вот только путь у каждого свой.

- Я уже выбрал свой путь, - ответил Эрмин, - мой путь - за тобой идти.

Ничего не ответил на это Учитель, лишь головой покачал.

 

Вера. Вот и развалины перед ними. Смотрит на них Эрмин, думает - что же за вера такая была, что даже по обломкам колонн видно, каков был храм этот огромный да величественный. Учитель же уселся на ступени мраморные, глядит их рукой нежно, волосы русые по ветру летят, а глаза будто светятся. Залюбовался им Эрмин, присел рядышком.

- Скажи мне, - просит, - что такое вера? Знание это тайн великих или просто надежда, что от отчаяния спасает? Человеческое это или приходит откуда-то?

Улыбается Учитель:

- Вера - она у каждого своя. Вот и ты сейчас четыре лика ее представил, а поспрашиваешь если кого, то и другие откроются.

- А ты сам-то во что веришь?

Смеется Учитель:

- Нет, - говорит, - так дело не пойдет. Скажу тебе - так моею верой жить будешь, как и путем моим пошел. Ищи прежде себя, тогда и вера найдется. Вера - это весна душе.

"Весна, - думает Эрмин, - значит, если есть вера - то и весна вновь будет? Ничего! Придет время - расскажет он мне обо всем, научит. Еще же и дня не прошло, как мы вместе, а я уже откровения жду..."

 

Быстро весна пролетела. Вот уж и лето. Держит слово свое Эрмин, ни о чем Учителя не спрашивает. Только наблюдает за ним, глаз не сводит. Но не выдержал однажды. Гроза началась, и такой дождь пошел - сильный, крупный. Эрмин под дерево спрятался - густое дерево, будто потолок живой над ним, а капли нет-нет, да и пробьют листву. Стоит Эрмин под деревом, а Учитель выбежал на поляну, бегает босиком по траве набухшей, лицо дождю подставляет, смеется звонко. Оставил укрытие свое и Эрмин, тоже под дождь выскочил, поднял голову, а капля самая большая попала ему в глаз. Зажмурился Эрмин. Стоит, мокнет и думает: "Знает Учитель тайны великие, не о том, почему дождь идет - об этом и я в книжках читал. Что-то другое тут - будто дождь ему в дар послан, ишь, как радуется..." А тут и дождь закончился, солнышко выглянуло, мелкими радугами в траве приютилось. Стоит Учитель, улыбается. Сияют глаза синие, синее неба над головой. Подошел к нему Эрмин, не выдержал, спросил:

- Учитель, что тебя так радует? Смотри, как дорогу-то размыло, по грязи пойдем. Да и вымок ты весь.

Посмотрел тот на Эрмина. погасла улыбка:

- Ты глянь, - говорит, - как земля радуется - сколько дождя-то не было? А я радуюсь, потому что любовь в сердце моем.

- Любовь? - Спрашивает Эрмин. - Что есть любовь, Учитель? Она ведь разная бывает. Что же есть истинная любовь?

Покачал головой Учитель:

- Прав ты, Эрмин - разная она, потому и у каждого своя. И не сможешь ты любить чьей-то любовью. Свою ищи в сердце своем. А найдешь, так и она истинная будет, любовь она всегда истинная...

Помолчал немного и говорит:

- Вот что больше всего на свете? Сказать бы - любовь. Всю землю охватить ею можешь. Любишь и солнце, и облака, и звезды на небе, весь мир любишь, всю вселенную... Неизмерима любовь. А умещается в простом человеческом сердце. И нет ничего больше сердца человеческого, - сказал так и пошел по дороге размытой, а Эрмин за ним поплелся.

 

К вечеру пришли они в селение - уютное, маленькое, притулившееся к подножию скалы. Остановились в доме одном. Хозяева старенькие, гостеприимные. Наконец-то, и подушка мягкая под головой Эрмина, до этого они на ночевку не задерживались нигде. Только не спится ему, Учитель ушел куда-то, и по всему видать, что не впервые он в этом селении - уж больно радушно их встретили. Лишь на рассвете вернулся Учитель. И вторую ночь - тоже самое. Решил проследить за ним Эрмин. И что же он видит? Не один Учитель, и не одни небеса со звездами любить умеет...

Не выдержал утром, сказал с упреком:

- Видел я тебя ночью ...

Нахмурился Учитель, но не смутился:

- Любовь - она разная, Эрмин, сам же мне об этом сказал. И нет любви большой и малой. Нет любви святой и грешной, ибо все освящается ею, если через сердце к сердцу идет...

 

Гостят они у стариков. Вроде бы Эрмин и доволен должен быть: и накормлен, и кров есть над головой, а душа неспокойна - готов хоть сейчас уйти. Только вот Учитель будто и забыл о дороге своей. Ревнует его Эрмин, ждет не дождется, когда снова вдвоем с ним останется. А Учитель и не замечает его будто. Поутру старикам помогает, потом с ребятишками на пруд бежит, плещется с ними, смеется, совсем как ребенок. Поделки им разные мастерит. Они от него и не отходят. Под вечер учит парней молодых песням своим. И песни эти будто не мира этого, в них красота дивная, неведомая. И сердцу больно и сладостно их слышать. А, как стемнеет, его и не видно. Эрмин и не следит за ним, знает куда тот ходит. Забудется под утро тяжелым сном, а глаза откроет - Учитель уже на ногах. И когда только спать успевает или не спит, вовсе...

И все же, однажды поутру, собираться в дорогу начал. Эрмин даже не поверил сначала, а Учитель спросил:

- Не хочешь ли остаться?

Остаться! Да Эрмин даже и не оглянулся ни разу на селение, и так сколько времени потерял. А для чего потерял - даже и не задумался.

 

Летит время - лето сменяет осень, за зимою весна... Стелется дорога под ногами, отсчитывает года. Привык уже Эрмин к такой жизни. То в пути, то в селения заходят, и ни разу не было так, чтобы в самую трудную минуту им селение какое не попалось - будто Учитель не раз уже всю землю обошел и знает, куда идти... Но чаще ночуют они под открытым небом. Хороши вечера у костров, когда Учитель рассказывать что-то начинает. Древностью веет от рассказов его. Кажется все притчи и легенды собрал, пока ходил по земле. Слушает его Эрмин, и будто в детство погружается, когда матушка ему сказки рассказывала. И не задает уже никаких вопросов. Однажды и задал, да Учитель посмотрел на него странно и сказал:

- Вот и слушаешь ты меня, да не слышишь... Видишь то же, что и я, а не видишь. А Учителем зовешь...

Понял тогда Эрмин, что прав Учитель был, когда говорил ему о своем пути, что у каждого он свой. Вот и он, сколько лет уже идет за Учителем, а будто слеп идет. И не рядом - за поводырем тащится...

И нет ответов на вопросы. Лишь надежда не умирает - придет время, и узнает он истину.

О надежде однажды спросил Учителя. Думал, что вновь скажет, что и надежда у каждого своя. Но другое сказал Учитель:

- Надежда - это то, что заполняет пустоту душевную в ожидании любви и веры...

Неведома надежда Учителю...

 

Осень. Неприветливая, холодная. Потемнело золото листвы, ржавым железом висит кое-где на ветвях. А по утрам иней ложится. И волосы Учителя слегка инеем покрылись. Только взгляд прежний - ясный, весенний...

По вечерам, у костра, Эрмин все чаще дом вспоминает. Где сейчас дед его, где матушка? Сколько лет-то прошло... Спросить бы Учителя, но... Поверит ли? И вновь лишь надежда душу согревает - а ну как прав был дед, что есть весна новая?..

 

Весна. До весны еще зима долгая... Сначала и радовался Эрмин снегу белому, пушистому, что враз преобразил унылый пейзаж. Да вот, с каждым годом сил становится все меньше. Вот и сейчас - так тяжело идти по рыхлому снегу. Учитель обещал, что к вечеру придут они на место. Пора бы уже. Ведь и запасы, что дали им в дорогу в последнем селении, еще вчера закончились, хоть и ели по крохам.

Усталость мысли делает вялыми, тягучими. Тут еще и снег пошел, кружится перед глазами. Тревожно на душе у Эрмина, сердце беду чует. А беда - вот она! Опомнился, огляделся - нет Учителя! Да, нет, вот же он, лежит на снегу.

Бросился к нему Эрмин, поднял. И слышит - будто лай вдалеке. Подхватил Учителя и почти понес на себе. С трудом взобрались они на пригорок, видят внизу домишко стоит.

Собака им навстречу бросилась, сначала было залаяла, потом ластиться начала. Из дома хозяин вышел - старенький такой, беленький весь. Идет навстречу, тяжело на палку опирается, ногу волочит. Вот со стариком кое-как и довели они Учителя до дома. Уложили на кровать. Учитель уже совсем без сил, и хоть замерз, но от лица жаром так и пышет. Хозяин сразу хлопотать начал, Эрмин же дом оглядывает. По всему видать, что это избушка лесника.

Учитель уснул вроде, а Эрмин сидит со стариком, чай пьет, душистый, на травах - сразу же согрелся, и силы прибавились.

- Ты один живешь? - Спрашивает Эрмин

- Один, - кивает головой лесник, - сын у меня погиб, уж два года, как нет его. Жена его к родителям в селение ушла, тут недалеко оно. Приходит ко мне, помогает по хозяйству, а вот внучат нету... Тяжело мне, ведь и я от зверя еще в юности пострадал, видишь? Нога-то совсем не ходит...

Тут стон прервал их разговор. Бросился Эрмин к Учителю, сел на кровать, а Учитель вновь умолк, только дыхание тяжелым стало.

- Плох совсем товарищ твой, - покачал головой старик, - по всему вижу, не доживет до утра.

Слезы покатились из глаз Эрмина. Как же так? Неужели это все? Неужели весь его путь должен закончиться вот здесь, в этой избушке, смертью Учителя?

Не отходит от него Эрмин, ловит каждый вздох, ждет - не придет ли тот в сознание? Хотя бы спросить его, что делать дальше, куда идти?

И будто услышал Учитель его мысли, открыл глаза, прошептал:

- Ухожу я, а ты оставайся с дедом...

- Учитель, - горячо зашептал Эрмин. К самому лицу наклонился, терзает вопрос его один пуще всех остальных. - Учитель! Скажи мне хотя бы, что такое смерть?..

С трудом разомкнул Учитель губы, выдохнул едва слышно:

- Не знаю... Жив я еще...

Сидит Эрмин, ждет... А по лицу Учителя покой разливается, черты лица разгладились, словно кто-то невидимой рукой муку с лица его стер. И тишина наступила - не слышно больше дыхания тяжелого. Умер Учитель...

Вскочил Эрмин, руками за грудь схватился. Сердце в груди разорваться готово от горя и обиды... Плохо помнил он, как долбил мерзлую землю, как хоронил Учителя под березкой белой... Уговаривал его старик остаться с ним, да Эрмин лишь рукой махнул, решил в селение идти, хоть и сказал ему Учитель с дедом оставаться... Нет! Закончился путь Эрмина в избе этой, путь с Учителем связанный...

Вышел на крыльцо дед, крикнул ему вслед:

- Слышь, а кем он тебе доводился-то? Как имя-то его?

Остановился на миг Эрмин, горько сказал:

- Учитель он мой, - и ушел.

 

Стоит дед, как вкопанный, потом руками всплеснул:

- Учитель! А он, стало быть, Ученик! А я-то, старый, просил его остаться со мной! Ведь это, как птице крылья связать!

"Учитель! - Думает дед. - В доме моем был, а я и не ведал. А ведь чувствовал что-то, когда ухаживал за ним..." И кажется деду, что и свет неведомый исходил от незнакомца больного, вот, например. когда тот глаза открыл и взглянул на него... И глаза-то эти были синее неба синего!

"Схожу-ка к нему, поклонюсь могилке, попрошу исцеления от недуга своего, вдруг смилуется?.."

Глубокий снег! Со здоровыми ногами и то тяжело идти по нему, а деду и совсем невмоготу. Но идет, на палку опирается, тащит с трудом больную ногу.

Вот и могилка. Пушистым холмиком возвышается. И камень лежит, что Ученик положил. И откуда только силы такие нашлись. Упал старый лесник на колени, голову склонил: просит, молится...

И со словами будто боль уходит, слезами сердце согревается. Искрится все в глазах...

А это снежок искрится - солнышко выглянуло, будто весной повеяло. Смотрит дед на солнышко - улыбается. И верит - то Учитель знак ему подает. И вскочил дед на ноги! Ахнул от неожиданности, а потом ногами затопал, засмеялся. Не болит нога! Сгибается! Благодарит Учителя и, едва ли, не бегом, забыв про палку, в селение торопится - Ученику поклониться, народу о чуде великом рассказать...

Собрался народ. смотрит на деда, удивляется. Ведь все знали деда хромого, а вот теперь не хром, на двух ногах ходит, приплясывает. А дед про Ученика спрашивает. Поняли люди о ком он говорит, повели его в дом, в котором Ученика приютили. Зашел дед, увидел его, поклонился:

- Смотри, - говорит, - то Учитель твой исцелил меня. Едва ты ушел, как я к нему отправился. Вера вела меня, дошел, попросил... Благ Учитель твой!

Смотрит Эрмин на старика, и слезы на глаза наворачиваются: и горечь, и обида в слезах его - сколько ходил за Учителем и не познал, а дед лишь услышал о нем и поверил...

Тут и писаря привели. Сел он за стол, перо наточил, приготовился записывать - шутка ли! Ученик расскажет об Учителе... Притих народ...

Молчит Эрмин. Не знает, что говорить... Смотрит вдаль, задумался. И будто видит Учителя своего... И голос его слышит - ласковый, тихий, в самую душу проникающий:

"Вера - это весна душе..."

"Вот что больше всего на свете? Сказать бы - любовь. Всю землю охватить ею можешь. Любишь и солнце, и облака, и звезды на небе, весь мир любишь, всю вселенную... Неизмерима любовь. А умещается в простом человеческом сердце. И нет ничего больше сердца человеческого..."

 

ПРОБУЖДЕНИЕ?..

 

...Было так холодно, будто ледяной ветер, проникая сквозь одеяние, старался добраться не только до тела, но и самой души. Мерзли руки, ноги, даже под сердцем ощущался холодок. Но ветра не было, все вокруг было неподвижно. Странный пейзаж: растрескавшаяся земля под ногами, как от палящего зноя, чахлая, мертвая трава, торчащая пучками. Деревья полуголые, причудливо изогнутые. Рассеянный свет невидимого светила... Ни звука, ни запаха - ничего... И тоска - страшная до отчаяния.

 

"Эх, за грехи свои попал в обитель сию", - подумал Георгий, в надежде озираясь по сторонам. Как попал сюда, почему, чьей волей? Он сделал несколько шагов, ноги плохо слушались; с трудом перешагнул через небольшой камень на пути. От этого невладения своим телом стало муторно до тошноты. И новая волна отчаяния и тоски сжала его сердце. Но что-то стало меняться. Он не мог понять что. В этом безмолвном мире происходило какое-то движение. Незримое, а потому еще более пугающее. Что-то невидимое двигалось на него, он даже услышал звук шаркающих ног. И внезапно мир взорвался! Хохот, визг, улюлюканье. Вокруг него заплясали вихри, которые постепенно начали приобретать очертания, пока не превратились в семь отвратительных фигур.

 

Георгий со страхом взирал на них. Кто они, что они? Рука его метнулась ко лбу, сотворив крестное знамение, а побледневшие губы истово зашептали:

- Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут..., - но фигуры не исчезли, лишь замерли перед ним. Разве только все смолкло.

 

Страх немного отпустил, теперь он мог отчетливо их разглядеть. По виду похожи на людей, но до чего же... мерзкие! Особенно вот эта - вроде бы и нет в ней ничего страшного, но... Глаза холодные, взгляд презрительный и высокомерный, выражение лица такое - вот-вот плюнет на всех и вся. Лучше и не смотреть, а перекреститься. А эта? Фу, что за страшилище. Смотрит так, как будто душу хочет высосать, и все ей будет мало. А тело под полупрозрачным одеянием извивается змеюкой черной. А вот и еще один. По виду вроде мужик, но глазки заплывшие, живот едва ли не до колен, колышется, как студень. Нет, лучше закрыть глаза и не глядеть. Тем более, что остальные четверо ничуть не лучше.

 

Семь фигур... Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться - кто они. А уж ему, тем более, не пришлось долго размышлять над этой загадкой. Вот уже два года он без устали истребляет их в себе... Грехи... Семь смертных грехов...Смертных, потому что неизбежно влекут за собой все остальные, и как итог - смерть души.

 

Но почему они стоят перед ним? Разве он недостаточно молился, разве не искупил свою вину? Ту самую, которая и привела его в монастырь. Сколько там, в миру, осталось друзей, знакомых, живущих обычной грешной жизнью? О, Господи! За что? Почему?

 

Он вспомнил и ругань отца, и слезы матери, и недоумение родных, когда сообщил им свое решение - стать послушником. И никакие уговоры не помогли... Слишком был он придавлен чувством вины за ту неудачно проведенную операцию. Нет, его никто не обвинял, больной был слишком плох, к тому же возникли непредвиденные проблемы, но... Он так и не смог забыть ту минуту, когда вышел к его жене и дочери, чтобы... А потом... Жить не хотелось. И Господь помог! Привел его в храм. Георгий... Нет, Георгий появился позднее, когда он крестился. И больше он не вспоминал своего прежнего имени. Потом ушел в монастырь, был послушником, а два года назад принял постриг...

 

Некоторые из братьев не выдерживали, возвращались в мир, а он втянулся в эту размеренную, неторопливую жизнь. В его душе, наконец-то воцарился долгожданный покой. Ведь мирская жизнь больше не вспоминалась, все разговоры велись только о духовном, а общение ограничивалось двумя словами: "прости" и "благослови"... Да и в кельи друг к другу не захаживали сами по себе, разве только не направит настоятель, и не войдет к тебе никто, пока не скажешь "Аминь". Ни вольного обращения, ни смеха, ни шуток. А зайдет кто, так сразу молитовку вслух творит. А ведь если еще и задуматься, что жизнь твоя отныне не что иное, как путь к Высшему идеалу, подражание образу жизни Самого Иисуса Христа... что может быть прекраснее этого? Чище? Возвышенней? И Георгий всем существом своим ушел в эту жизнь, так непохожую на ту, что оставил...

 

И вот теперь перед ним стоят те, кого он давно уже отринул от себя. Но почему? Почему? Неужто он умер? И вновь: "Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его..." Нет, не расточаются... Вон та, которая так высокомерна... Гордыня? А эта, черная, со змеиным телом, ишь как извивается - не иначе Зависть... Но разве он кому-то завидует? Разве в нем есть эта самая гордыня? "О, Господи! - Воскликнул Георгий, протянув руки к тому, что могло бы назваться небом в этом окаянном мире. - Помоги и помилуй!"

 

Сзади послышался тихий смех. Совсем не пугающий, но Георгий аж подскочил на месте и в ужасе обернулся. Так и есть. Он. Ему не хотелось даже мысленно произносить его имя. Но сразу возникла твердая убежденность в том, что это именно Он. А кто же еще мог властвовать над теми, кто сейчас склонился перед вновь прибывшим? Впрочем, его образ никакого страха не вызывал. Лишь сильное удивление. Вопреки всем представлениям, стоящий перед ним был отнюдь не отвратителен видом. Напротив. Принял образ Ангела Света? Этакий Фосфор*... Георгий даже не понял, что Фосфор по смыслу мало чем отличается от того имени, которое он так боится произнести. Люцифер...

 

- Не слышит? - Без всякой издевки и даже как-то сочувственно спросил его новоявленный "Фосфор". - А до этого слышал?

"Изыди!" - Мысленно воскликнул Георгий, но тот лишь снова рассмеялся:

- Нет. Не слышит... Так значит, ты действительно думаешь, что мои друзья не имеют к тебе ни малейшего отношения? А разве это не гордыня? А зависть? Или ты уже настолько мертв, что тебе ничего не хочется? Хочется! Например, спастись... Но если есть желание, то будет и зависть, неважно: белая или черная. Хм, ну хотя бы к тем, кто уже спасен. И если ты вот так же, кропотливо покопаешься в себе, то найдешь и остальных.

 

"Господи! - Вновь с тоской воскликнул про себя Георгий. - Услышь мя, грешного! Помоги и спаси!" Но... ничего не менялось... Его охватило отчаяние, потом уныние. И сразу же к нему метнулась женская фигура с постным и вытянутым лицом.

- Изыди! - В гневе закричал Георгий, но... Только привлек к себе еще одну - уже мужскую, с лицом, перекошенным от злобы... Гнев!

 

Растерянный, ошеломленный, он оказался в кругу этих страшных спутников Врага.

- А странно, - задумчиво сказал Сатана, - неужели в тебе нет никаких Добродетелей? Даже я знаю, что они есть. Например, вот эта твоя поистине детская доверчивость, что Он сейчас откликнется и придет...

 

Георгию стало очень больно, и еще больнее было оттого, что Враг высказал собственную его мысль. Еще не хватало думать одинаково с... Врагом.

 

Но жгучая обида, заполняла его. Почему? Почему? За что? "Не сдамся! - Ему удалось взять себя в руки. - Это просто искушение." Эта мысль придала ему веры и сил.

"И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго"...

 

"Не введи! Но избавь... Кто? Кто искушает? Господь? Или ...? Если Враг, то почему Бог позволяет? За что? Не введи, но избавь. Ввел, но не избавляет..." А хоровод вокруг него становился все неистовее; от вновь поднявшегося хохота и визга путались мысли, кружилась голова.

 

"Не избавляет? Не слышит? - Ворвался в его сознание голос Люцифера. - Как это знакомо..." Георгий встретился с ним взглядом. Сочувствует? Нет, это невозможно - просто прельщает. Просто... А почему многие покинули монастырь? Только ли из-за того, что не смогли преодолеть себя? Или вот так же, как он...

 

- Они ушли жить, Георгий. Просто жить. - Голос Люцифера тихий, но каждое слово отчетливо слышно в этом хаосе...

Внезапно навалилась страшная усталость.

- Прекрати это..., - почти шепот, но тот его также услышал. Едва заметный знак рукой, и все стихло, и семь фигур вновь оказались перед Георгием. Он смотрел на них, ощущая страшную пустоту в душе. И вдруг до боли захотелось оказаться рядом с матерью, положить ей голову на колени, совсем как в детстве, ощутить тепло и ласку ее нежных рук... Впервые за эти два года Георгий испытывал страшное одиночество.

 

Но что это? Он смотрел на семь фигур, но вид их уже не внушал такого отвращения. И та - с вытянутым, унылым лицом, теперь похожа больше на ленивую и вальяжную матрону... И этот - с глазами, наполненными ненавистью и злобой, тоже изменился - стал не таким пугающим...

 

- Удивлен? - Спросил Люцифер. - А удивляться нечему. Ведь ты ненавидел их, боролся с ними, и пока ненавидел - они и имели такой вид, но полюби их, как любят, любили и будут любить все живущие в мире - и увидишь, насколько они могут быть прекрасны... Разве они не часть тебя? Зачем же ты убиваешь себя по частям, сражаясь, по сути, с самим собой? Чего ты боишься, Георгий? Что когда-нибудь о тебе, быть может, вспомнит Тот, Кого ты так и не смог дозваться?... И разве из нас двоих ты не боишься больше Его, нежели меня? Боишься Его... Гнева? А можно ли возлюбить в страхе? - Люцифер снова засмеялся...

 

"Гнев Божий... Гнев праведный, - подумал Георгий, - значит, у Бога может быть праведный гнев? А если вспомнить войну, о которой так часто рассказывал отец, разве гнев был неправедный?" Мысли его путались, но страх в душе уступил место странному покою. Сколько людей жило, живут и будут жить... И куда они ушли и уйдут? Миллионы, миллиарды...

 

- Жаждешь воскресения и жизни вечной, - усмехнулся Люцифер, - но как может воскреснуть тот, кто уже при жизни убил себя? Как может испытать радость воскресения тот, кто заставил себя бояться радости, как может воскреснуть душа, которую сам сделал мертвой... Рай для мертвецов...

 

Георгий вздохнул, он не хотел больше бороться... В его груди лежал тяжелый камень, и хотелось одного - вздохнуть полной грудью и освободиться от этой тяжести... Давно забытые чувства тревожили душу. И он прерывисто и глубоко вздохнул... В истерзанную страданиями грудь неожиданно влилась струя свежего, насыщенного ароматами, воздуха. Он с изумлением увидел, как трава стала оживать, как из земли потянулись все новые ростки, как деревья зашелестели изумрудной листвой... Семь же фигур, полностью изменившие свой облик, постепенно теряли очертания. А сам Люцифер удалялся от него все дальше и дальше... Георгий запрокинул голову и увидел над собой небо: синее-синее и высокое-высокое...

И наполненный радостью бытия крик, вырвался из его груди:

- Я живу!..

 

...я живу, живу, - продолжал бормотать Георгий, беспокойно ворочаясь с боку на бок. И вдруг вскочил. Растерянно огляделся. "Ба! Да это же сон! - Он провел дрожащей рукой по лбу.- Прелесть бесовская..." Но что-то глубоко внутри его защемило сожалением. В келье было еще темно, но уже чувствовалось приближение рассвета.

 

Георгий бросился на колени перед распятием. Зашептал горячо:

- Господи помилуй, Господи помилуй, Го...

 

"Какое страдальческое у Него лицо! Велики Его страдания... И нам повелел страдать... потому что... Сам страдал? А без этого нельзя... Бог терпел и нам велел... А батя мой через такие страдания прошел и говорил: Это для того, чтобы вы жили счастливо...М-м-м..."

 

- Ох, прости мя, грешного! Господи помилуй! Господи помилуй! Го...

 

" Помилуй... смилуйся... А слышишь ли Ты? Это, каким же нужно стать, чтобы Ты услышал? И эти 144 тысячи спасенных... и...все? Миллионы, миллиарды...и я...И куда мы все? Если уже лимит исчерпан..."

 

- Ох! Господи помилуй! Господи помилуй! Го...

 

"А какое небо-то во сне стало... синее-синее, высокое-высокое. И такое близкое... Живое. Как в Граде Твоем? "И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего..."** Ни солнца, ни луны... Неживое... Рай для мертвецов... " а город был чистое золото, подобен чистому стеклу." А трава какая зеленая была... во сне... И листья шелестели жизнью... Как же я мог забыть это? Перестать видеть, чувствовать, ощущать... Всю эту красоту созданного Тобой же мира!.."

 

А в окошко уже вливался розовый свет, оживляя мрачный сумрак кельи. И птицы неуверенно пробовали голоса. И откуда-то донесся лай собаки, и зашелестели деревья за окном... И звуки, давно отринутые и забытые, теперь улавливались каждой клеточкой его тела...

 

И смех, не безумный, а радостный слился с этим хаотичным пробуждением жизни, рождая самую чудесную в мире гармонию. И смех этот звучал так жизнеутверждающе! Так...

Жизнеутверждающе?..

 

___________________________________________ ______________________________

-- Фосфор - Фосфор (лат. Lucifer -- несущий свет) -- у древних греков название утренней звезды. По Гесиоду, Фосфор был сын титанида Астрея и богини Эос и считался любимой звездой Афродиты, которая сделала его стражем своего святилища. В римской мифологии -- Люцифер.

-- Откровения Иоанна Богослова.