Говорят, у каждого человека есть свои любимые и нелюбимые месяцы. С этим я не спорю. А еще говорят, что самым тяжелым является месяц, предшествующий рождению. То есть если ты родился в мае, то маяться будешь в апреле. Если в сентябре – значит, с ума сходить станешь в августе. Ну и так далее. Вот с этим я категорически не согласна.

Я появилась на свет в начале сентября, и самым любимым моим месяцем уже много-много лет считается август. Август – время летнего безумия и осенней печали, время ярких звезд и поездов, запаха дорожной пыли и распахнутых окон, легкая грусть перед предстоящей осенью и светлая радость от того, что уже было. Август – отпуск, свобода и легкомыслие, уже ушла удушающая жара июня, но нет ночных холодов бабьего лета, можно носить легкие платья и любоваться ранними – уже ранними – закатами. Август – фрукты, цветы, всего вдоволь и все можно. Мой любимый август…

Самый тяжелый для меня – март. Этот месяц я каждый год жду со страхом, и, когда он заканчивается, облегченно вздыхаю. Именно в марте сыплются мне, как снег на голову, всякие несчастья, и все черные полосы жизни начинаются как раз в начале весны. В марте умер отчим, который вырастил меня и любил безмерно. В марте меня уволили с прежней работы, и новую я искала очень долго. В марте каждый раз у меня повышается давление. Как только приходит время сырых весенних ветров, я дурею. Перестаю спать, теряю аппетит, худею так, что мама пугается, и почти все время молчу. Все валится из рук, все не то и не так, и если март – начало весны, то лучше б она, весна эта, не начиналась. Сырое серое небо, грязь под ногами, проблески снега на обочинах – да разве в них дело. Недаром именно в марте выплывают на свет Божий «подснежники» - так оперативники называют трупы, скопившиеся за зиму на обочинах, вмерзшие в снег и проступающие весной. Этот месяц я живу словно целый год – так, будто весны и счастья не будет. И только когда апрельское солнце уверенно заявляет о своем существовании, я снова понимаю, что жизнь продолжается.

А еще в марте у меня родился сын. Со времени его рождения несчастья первого месяца весны потеряли свою остроту – не всегда теперь замечаешь время, оно летит так, что и не поймешь, лето ли на дворе, осень ли, меряешь сутки не днем и ночью, а событиями – первое слово, первый шаг, милые маленькие шалости. И все-таки марта я до сих пор опасаюсь.

И правильно делаю, наверное.

Вчера вечером мама зашла ко мне в комнату, когда я уже уложила Лешку, но еще не спала, валялась на кровати с книжкой.

Мамочка моя – умница, недаром столько лет прожила с милиционером. Она твердо уверена, что непоправимым несчастьем является одно – смерть. А все остальное ерунда и дело проходящее. Папа Лева приучил ее к этому едва ли не в первый год жизни, и мама говорит, что очень благодарна ему за это.

Я отчиму тоже благодарна. Он женился на маме, когда мне было пять, а ей – двадцать шесть с половиной. Отца я практически не знала, он ушел из нашей жизни еще до моего рождения, а потому, судя по семейным преданиям, появление в нашей квартире мужчины восприняла спокойно. Сама же я помню лишь то, что очень обрадовалась. Теперь девчонки в садике не будут меня дразнить; теперь папа тоже будет приходить за мной по пятницам, как за остальными детьми; теперь мальчишки уже не станут обижать меня, потому что я могу пожаловаться папе, а у него разряд по самбо, и стрелять он умеет, и вообще – оперативник. Я тогда еще не знала, что означает это слово. Короче говоря, хорошо тогда было всем. И продолжалось наше счастье очень долго, целых семнадцать лет. Я почти сразу стала называть дядю Леву папой, да и, сказать по совести, он любил меня так, как и родных детей не все любят. Мама даже ворчала на него порой: мы, мол, ролями поменялись, отец должен строгим быть, а ты девчонку балуешь. Папа только смеялся.

Он умер на работе. Ушел на суточное дежурство – и не вернулся. Сердце, инфаркт. Мне было тогда двадцать два. Когда нам позвонили, мама ушла на рынок, а я сидела дома и пыхтела над дипломом, как раз тогда университет заканчивала. Даже поняла не сразу, что именно произошло. А потом, когда дошло до меня, об одном только мечтала – чтобы вслед за ним не ушла сразу и мама. Она его очень любила… Непоправимое так и называется, что его уже не поправить. Это было в марте.

Папин портрет висит у меня над кроватью. Пашка говорит, что Лев Иванович – единственный мужчина, к которому он меня не ревнует. Я хотела назвать сына Левкой, но мама не разрешила. Побоялась. Нельзя, говорит, давать имена умерших, за собой уведет. Я пыталась ее разуверить, но Пашка посмотрел на нас, посмотрел да и предложил имя Алексей. Я глянула на него, на маму, на малыша, сладко спящего в кроватке, и согласилась. Все равно ведь папа Лева останется для меня самым лучшим.

Может, потому я и Пашку выбрала, что он похож на папу. Не внешне, а характером. Спокойный, немногословный, не вредный. Упрямый, правда, но не в мелочах. Пашка и маме нравится, подозреваю, как раз поэтому же – что на папу похож. В те первые месяцы после смерти отца он меня спас. Не отходил ни на минуту, не лез с сочувствием, но и не отстранялся. А в ту ночь, когда Пашка сделал мне предложение, мне приснился папа. Он ласково смотрел на меня и кивал головой. На следующее утро я позвонила Пашке и сказала, что согласна.

Мама зашла ко мне в комнату и села на кровать. Мы с ней были одни – Пашка работал в ночной смене, Леша уснул довольно рано, и я предвкушала спокойный вечер с любимой книжкой. Но у мамы было такое лицо, что я вскочила.

- Мамочка, что случилось? – я еще не испугалась, но уже встревожилась.

Она улыбнулась мне в ответ.

- Ничего страшного, ничего. Пойдем в большую комнату, я тебе расскажу…

Пока я за ней шла, в голове проносились идеи всякие. Даже то мелькнуло, что – март, неужели опять что-то?

Мама усадила меня на свой старый диван и протянула конверт – порядком потрепанный, надписанный незнакомой рукой. Из конверта вывалилась фотография, я ее подняла. Немолодой темноволосый мужчина, взгляд какой-то странный – не то тревожный, не то виноватый, в усах – седина.

- Кто это? – недоуменно спросила я.

- Твой отец…

От неожиданности я рот открыла. А потом закрыла и посмотрела на фотографию внимательнее. Да, действительно, похож. То есть это я, наверное, на него похожа, я довольно часто раньше вертелась перед зеркалом и хорошо изучила свое лицо. Такая же ямочка над правой бровью. Волосы такие же - темные, тяжелые. А глаза у меня мамины, это все говорят. Губы сжаты так же, как я сжимаю, когда задумываюсь. Словом, сомнений нет. Но - к чему все это?

- И что? – слегка агрессивно спросила я.

- Ты письмо прочитай…

«Как в дешевом романе», - думала я, читая ровные, не очень разборчивые строчки. Этот человек – я не могла назвать его отцом – звал меня к себе. Как водится, просил прощения. Писал, что женат, и – конечно же! – нет у него детей. И теперь он болен. И хочет меня видеть. В конце письма стояла приписка: «Врачи говорят, мне осталось жить не так уж много. Хочется уйти с легким сердцем. Если Оленька приедет, я пойму, что она простила меня. Прости и ты, Лена, если можешь…»

- Не поеду, - сказала я, опуская листы. Мне было противно и скользко.

Мама внимательно смотрела на меня.

- Не поеду, - повторила я.

- Почему? – тихо спросила она.

- Потому. Он не отец мне.

- Он очень несчастный человек, - так же тихо проговорила мама.

- Да? – закричала я. – А ты? Ты – не несчастная?

 

… Когда-то давно, еще до появления в нашей жизни дяди Левы, я услышала, как соседка кричит на мою маму, кричит на всю улицу. Она называла маму словами, которые я тогда не поняла, а теперь приводить не рискну. Самым приличным из них было слово «Шлюха». Мы жили тогда еще на старой квартире, вернее, в доме на окраине города. Дом этот остался от бабушки, в нем жили шесть поколений нашей семьи, и почему мама решилась его продать и купить квартиру на другом краю города, я тогда не понимала, а поняла позже. Соседи – дело такое… нет хороших соседей, говорит пословица, есть толстые стены. Я не знаю толком, что случилось у мамы с отцом, но, видимо, случилось – что-то такое, чего не полагалось порядочным людям. То ли до свадьбы мама с ним легла – тогда ведь строго с этим было, это нынче гуляй, как хочешь, никто слова не скажет. То ли жениться отец на ней отказался. То ли еще что… Словом, муж – настоящий ли, мнимый ли – уехал, а она осталась. С животом, а потом – с ребенком. Незаконнорожденным. Нагулянным, как тогда говорили. Бабушка, наверное, маму жалела, но что она могла сделать, ребенок – не иголка, в стоге сена не спрячешь. Вот и поносили маму в глаза и заглазно на всей улице. Мне было четыре года, когда маленькая наша семья – мама, бабушка и я – переехали на Станичную.

Я страшно не хотела уезжать из поселка. Я обожала тот дом. Он был весь старый, уже рассохшийся, половицы его скрипели, и этот скрип я очень любила – придумывала, что под полом живет домовой… а он, может, и вправду жил – ведь кто-то же шелестел по ночам бумагами на мамином столе. Ветки яблони, росшей в палисаднике, заглядывали в окно, в ветреную погоду стучали по стеклу, скреблись, и я пугалась этого стука. Каждое утро во дворе орали воробьи. Во дворе было столько замечательных закоулков, в которых можно строить дом для куклы, прятаться – и никто тебя не найдет, и рисовать что-нибудь такое, что не должен видеть никто. А зимой-то раздолье! Разве найдешь в городе такую замечательную горку, как на нашей улице? С нее можно катиться на санках; можно прицепиться к кому-нибудь из старших ребят и пойти с ними аж на середину улицы, а не только играть у своего дома. Маленькой лопаткой можно сгребать снег у ворот. А как весело трещат дрова в печке! И увязаться с бабушкой к соседке, которая просила помочь раскроить юбку, ползать там по полу и выпросить массу лоскутков, из которых можно сделать платье кукле. Где в новом месте я найду такую соседку? Я ревела и едва ли не цеплялась за косяки двери, когда пришла пора уезжать, но кто послушает малявку.

Бабушка, впрочем, тоже не хотела уезжать. Но мама была непреклонна. Может, бабушка и пожила бы подольше, не оторви ее от родного угла. Она так и не привыкла к городской квартире, ее не радовал ни теплый туалет, ни балкон, с которого открывался вид на реку, ни седьмой этаж, ни водопровод, а не колонка. Пожалела ли мама хоть раз о своем решении, я не знаю. Но она часто плакала по ночам. Став постарше, я бы поняла, отчего. Но когда я подросла, слез этих уже не было – дядя Лева вымел их одним своим появлением, и, как ни несчастна была мама, она расцвела и забыла о своих горестях. Папа заслонил нас своей широкой милицейской спиной, укрыл от прошлого, увел от тех непонятных обидных слов, маминых слез, постоянной нехватки денег и виновато-сгорбленной бабушкиной спины. Мы снова переехали – уже совсем в другой район, жили, как все, и никто-никто не мог кинуть в нас камень упрека, назвать маму шалавой, а меня - безотцовщиной. И я забыла своего так и не узнанного отца, отгородилась от него и была счастлива.

А теперь он напоминал о себе.

 

Не поеду!

Что я знаю о нем? Высокий он или низкий, худой или полный? Любит ли он пельмени или картошку с колбасой? Я не стирала ему рубашек, не висла у него на плечах, когда он возвращался с работы, мы не гуляли с ним, держась за руку, а зимой он не катал меня на санках и не приходил за мной в садик. Не он, а папа Лева стал для меня родным. Зачем я поеду к нему теперь, если он чужой мне, он бросил меня, вычеркнул нас с мамой из своей жизни. Нашли дурака… точнее, дурочку.

А мама все смотрела на меня и молчала.

- Мама, зачем? – отчаянно спросила я. – Я его совсем не знаю.

- Тебе решать, - ответила она тихо. – Простить его или не простить… кому теперь решать?

Все оказалось до банальности просто. Случайное знакомство на дне рождения подруги. Парень видный, многие по нему сохли, ну и мама не осталась в стороне. Влюбилась, как кошка, посмеиваясь, рассказывала она. Стали встречаться. Будь это все сейчас, никто бы и внимания не обратил, но ведь тогда – если в дом привела, значит, отношения серьезные, до свадьбы недалеко. Мама-то, наверное, тоже так считала, но ведь желания с одной стороны мало… Впрочем, наверное, и Тот что-то к ней испытывал, иначе не было бы того, что было. Ну, а потом - как водится: залет с первой же ночи, слезы, отказ жениться, а после и сроки все вышли, и одно остается – рожать. Он уехал, а мама осталась…

- Он несчастный человек, - говорила мама, комкая в руках платок. – Геолог... они ведь по полгода в поле, кто захочет ждать? Женился раз – неудачно. Второй – тоже неудачно. Потом взял разведенку. Детей у них нет, так… одни живут. Правда, карьеру сделал хорошую, теперь богат… материально обеспечен. Депутат вроде, или мэр, или как-то так…

- Откуда ты знаешь? – поразилась я.

- Знаю, - мама усмехнулась, - от общих знакомых. Я долго любила его. Пожалуй, и когда снова замуж вышла, все равно еще любила.

- А папа знал? – тихо спросила я.

- Знал, конечно. Жалел меня. Никогда ни в чем не упрекнул. Даже сказал как-то: если, мол, захочет Оля с ним встретиться, я мешать не стану…

- Нужна я ему… - жестко сказала я.

- Ну, как… может, и нужна. Видишь – пишет, зовет.

- Приперло – вот и зовет!

- Не говори так, Леленька. Он немолодой и очень больной. И потом, он ведь бездетный. Глядишь, может, вам с Лешей что перепадет от него…

- Мама… - изумленно проговорила я. – Ты ли это?

Она усмехнулась и покачала головой.

- Это только в сказке с милым рай в шалаше. А я хорошо знаю, каково это – копейки считать, жить от зарплаты до зарплаты, не зная, где еще перехватить или заработать. Сама видишь, мужики нынче хлипкие. Случись что с Пашенькой – как вы с Лешей жить будете? На твою зарплату?

- Ты-то жила… Учителя еще меньше получают.

- Я жила – время другое было. Тогда на мою получку прожить можно было и даже в гости съездить. А теперь этих денег не хватит за квартиру заплатить…

- Мам… и ты из-за денег предлагаешь мне…

- Ничего я не предлагаю, - устало сказала она. – Сама решай…

«Не поеду», - решила я.

 

Нельзя сказать, что известие ошарашило меня. Я знала, что неродная. То, пятилетнее мое, восприятие «я без папы» совершенно забылось, и я бы, может, так и не думала об этом, если бы лет в пятнадцать не подслушала разговор соседок в очереди за окорочками. Я стояла сзади, они меня не видели и с наслаждением перемывали кости всем, до кого могли дотянуться. Я, увлеченная Набоковым, не очень-то вникала, но когда прозвучала наша фамилия, навострила уши. А говорили они о том, что Лев Иванович очень уж Ольку балует, не дело это, хотя и понятно – неродная ведь, небось к матери через девчонку подлизывается. Чего там подлизывается, возражала другая, они уж лет десять как женаты. Ну все равно, говорила первая, не своя – вот и не держит в строгости, и все равно ему, что из девки вырастет.

Мне так поразило тогда это все – и не столько то, что я неродная, сколько факт того, что моего самого лучшего папу кто-то осуждает. Я выпалила в спину этим теткам, что они дуры, и наслаждалась, видя их обернувшиеся вытянувшиеся лица и виноватые глаза. Потом примчалась домой и разревелась. Папа утешал меня и говорил… много чего он говорил. Одно я знала и знаю всегда – он меня любит, и потому я его родная дочь, какая разница, от кого я появилась на свет. Он ведь тоже темноволосый, как и я, и я даже немножко на него похожа…

Интересно, что мой малыш порой напоминает мне папу Леву. Иной раз как взглянет – сердце холодеет, тот же строгий прищур и рыжина на висках.

Утром мама не напоминала мне и не спрашивала о моем решении. Проснулся Леша, мама ушла на работу, я покормила завтраком малыша и вернувшегося из ночной Пашку и все рассказала мужу. Он выслушал меня и коротко сказал – то же, что и мама.

- Тебе решать…

А я не хотела решать сама; мне казалось, скажи мне кто, как нужно поступить, я подчинюсь с радостью, и это и станет самым правильным решением. Где тот большой и сильный, который выберет за меня правильный ответ? Чем обернется мое решение, будь то «да» или «нет» в ответ на вчерашнее письмо?

Я знала город, в который могла бы поехать, согласись вчера. Мой любимый город. Пятьсот километров на запад. Там было у меня много друзей; там отчаянно влюбилась я в восемнадцать лет; там проводила каждое лето, и было оно до странности не похожим на предыдущее, каждое лето – словно крошечная жизнь, как ни банально это звучит. Этот город был одновременно ледяным и обжигающе горячим, жестоким и добрым, пугающе красивым и отчаянно безобразным. Город, в котором я никогда не смогла бы жить, но который любила всем сердцем. Странно ли, что он связал меня с собой еще одним узелком? Ничуть, от него можно ожидать чего угодно…

Там живет человек, благодаря которому я родилась. Я не могла называть его отцом, говорила просто: Тот. Может, я даже встречала его на улицах. Может, я проходила мимо того дома, где он по вечерам пьет чай, смотрит телевизор, курит на балконе. В вечерних тенях на улице могла идти рядом со мной и его тень. И если бы я захотела, я бы могла его увидеть.

 

Месяц март в последних своих числах подкинул мне еще один сюрприз – мне позвонили с работы и поставили перед выбором: или я прямо сейчас выхожу из декретного отпуска, или теряю место. Пришлось выйти. Лешку срочно отдали в садик – благо, место было, на очередь мы вставали заранее. Но я рассчитывала сделать это лишь осенью, летом уехать с ребенком из города, чтоб он хоть на свежем воздухе отдохнул немножко… ох, как некстати. С другой стороны, говорила мама, не мы первые, не мы последние. Леше еще повезло до двух лет дома посидеть, а сейчас детей и до года отдают в ясли; всем тяжело, всем деньги нужны.

Все оказалось не безоблачно. Малыш очень тяжело переносил смену обстановки. Категорически не желал привыкать к коллективу, плакал так долго и отчаянно, что у меня разрывалось сердце. Я старалась не задерживаться после работы, никуда не уходила по вечерам, подруг временно пришлось подвинуть, все время отдавала только сыну. Дни летели незаметно, и мне некогда было даже вспоминать про письмо и совершенно чужого человека, который был моим отцом. Я извелась и похудела, постоянное чувство вины перед Лешей не давало покоя – все казалось, что я его бросила. Вдобавок, я совершенно ничего не успевала ни по дому, ни на работе, потому что домашние дела не давал делать Леша, цеплявшийся за меня, а на работе я думала только о сыне. Призрак увольнения замаячил на горизонте.

За всеми этими делами я не заметила, как пришел июнь. Пыльный, пахнущий городским асфальтом и дымом от горевшего за городом леса, жаркий и сухой. По ночам мы не могли уснуть от духоты, даром, что все окна открыты настежь, а днем солнце накаляло город, словно огромную сковородку.

В один из таких одуряюще жарких дней меня вызвал к себе шеф. Надо сказать, шеф у меня хороший. Понимающий. Никогда не запрещал уйти пораньше, если действительно надо, отпускал на больничный с Лешей в середине мая, с пониманием относился к моей бестолковости и даже, подозреваю, прикрывал меня перед вышестоящим начальством. Но приказа о моей командировке отменить не мог.

- Сан Ваныч, ну поймите, - умоляла я его, - ну не могу я ехать. Куда я сына дену?

- Он у тебя в садик ходит, разве нет?

- Ходит. Но он же маленький, как я уеду, он и так тяжело все это переносит.

- Ольга, - говорил в ответ шеф, - пойми и ты меня. Ну некого больше послать, понимаешь? Что я могу сделать? На тебя главный и так уже косится, я бесконечно тебя отмазывать не могу. Сейчас ведь сама знаешь – не нравится, ищи другое место. А с ребенком не больно где берут… Это всего три дня. Не умрет твой Леша, не грудной уже, все так живут…

Домой я шла расстроенная до не могу. Как я могу не ехать? Как я смогу уехать? Лешка цепляется за меня, ни на шаг не отходит. Три дня… три ночи мальчик будет спать без меня.

- Пашка, что делать? – отчаянно спрашивала я мужа вечером. – Как я уеду?

- Очень просто, - спокойно отвечал он. – Шеф твой прав – ты не одна такая, все когда-нибудь через это проходят…

Я понимала, я все понимала, но при мысли о том, что ночью сыночек проснется и начнет звать меня, слезы наворачивались на глаза. Одно утешало, если можно так сказать: отправляли меня как раз в тот город, где ждали меня куча друзей; где я не была уже три года; где я могла вспомнить себя прежнюю и снова вдохнуть полной грудью степной и пыльный воздух Дороги. Я собирала сумку, и сердце замирало – я снова выйду в дорогу…

На прощанье мама отдала мне измятый конверт, в котором по-прежнему лежала фотография, и сказала:

- Захочешь отца навестить – вот тебе адрес.

Я хотела было возразить, но передумала и сунула конверт в карман.

 

… Будь благословенны чужие города – в них мы понимаем, что жизнь продолжается. За делами, заботами и беготней не всегда понимаешь, какой нынче год, что за день стоит – дождливый ли, пасмурный, и какое время года – весна, осень, зима ли сыплет неторопливыми минутами. Приезжая в чужие города, на мгновение замираешь посреди вокзальной площади, думая: «Да, а здесь уже лето…» Пахнет дымом шашлыков и летним пухом, можно смотреть в небо, сравнивая его с домашним, проверяя – одно ли, разное оно или просто это чудится, потому что так далеко от себя прежнего, от тоски и тяжести своих забот. В чужом городе можно бродить по улицам без опаски, потому что не может случиться ничего плохого там, где праздничные и невероятно красивые улицы, где парки и фонтаны, пусть даже точно такие, как дома, а все равно другие. В чужом городе можно не бежать на работу, сломя голову, рассматривать украдкой прохожих, поедать мороженое без остановки, потому что даже если это командировка, то все равно – отпуск.

Мой любимый город встретил меня довольно-таки прохладным утренним ветерком, которому я очень обрадовалась после нашей удушающей жары. В ночном поезде я неплохо выспалась, в привокзальном буфете позавтракала, потом позвонила домой, и, относительно успокоенная, поехала в гостиницу, чтобы, скинув там вещи, помчаться по делам.

Было около полудня, когда я, мотаясь по городу, заблудилась. Решила пройтись пешком и, сокращая путь, пошла через кварталы, напрямик, а не по магистрали. И заблудилась. Три года здесь не была, забыла все напрочь. И ведь точно знаю, что в трех соснах плутаю, а вспомнить не могу. Я шла неторопливо, посматривая по сторонам, узнавая и не узнавая прежде знакомые улицы. Где, например, старый дом с резьбой, на который я так любила смотреть, бывая в этом районе? А вот тут была библиотека – смотришь, магазин сияет призывно крылечком, обещает рай за умеренные деньги. А фонтан, куда всегда бросали монетки, не работает, и прохожие говорят меж собой, что второй год так – ломается, а денег на починку нет. Я все оглядывалась, надеясь выловить за крышами домов шпиль башни городской ратуши, хоть чуть-чуть сориентироваться, но – увы. То ли я не так смотрела, то ли, как говорят, леший водил.

Я присела на скамейку, вытянув ноги. Отдохну.

Только сейчас я поняла, как устала. Эти два бесконечно тяжелых месяца, когда все бегом и бегом, когда ни минуты нет лишней, и всем ты что-то должна, должна… Имею я право просто посидеть на скамейке и посмотреть в небо? Господи, июнь ведь уже…Облака вон какие плывут, дымом откуда-то тянет. В лес бы сейчас, с палаткой, куда-нибудь в глушь, чтоб лежать на траве и ни о чем не думать, чтоб деревья шумели, а больше – никого вокруг, ни соседей, ни машин, ни шефа, никого… Букашка ползет по руке, и пусть ее ползет. Как там моя малявочка? У них, наверное, уже обед, они садятся за свои маленькие стульчики и важно берут в руки ложки…

Я бездумно смотрела на трехэтажные дома, узорные карнизы, лепнину на крышах подъездов. Этот район, я знала, считается престижным, здесь хорошие дорогие квартиры. Вон какие шикарные авто стоят на стоянке! Кто здесь живет, интересно? Окна сплошь пластиковые, стены, наверное, толстые, прочные, не то что в новых современных многоэтажках, где на пятом этаже сосед чихнет – на десятом слышно.

У одного из подъездов толпился народ, стояли четыре автобуса. «Хоронят кого-то», - догадалась я, заметив разбросанные по дороге гвоздики. Народу было очень много, все терпеливо стояли, словно не замечая жаркого солнца, ждали. Рядом со мной присели на скамейку две пожилые женщины, и я невольно вслушивалась в обрывок их разговора.

- … и еще молодой, представляешь – сорок девять всего…

- Мужики нынче хлипкие, Маш, до пятидесяти не доживают. Я вон своего схоронила – пятьдесят один ему был…

- Говорят, цирроз печени.

- Да, Верка жаловалась – пил много в последнее время.

- И с чего ему пить, - вздохнула та, что помоложе. – Все ведь есть – и деньги, и должность, и квартира, и дача…

- Стрессов много. Сама знаешь – у руководителей работа собачья…

- Ну да уж. Чего там – не в поле пахать.

- Не скажи… Кстати, у нас в отделе говорят… - женщина хихикнула.

- Чего?

- Александр Иваныч-то, оказывается, за неделю до смерти завещание написал. Верка думала, что все его богатства ей останутся, а вышло иначе…

- Ну?

- У Александр Иваныча, оказывается, от первого брака дочка осталась. Где-то она в другом городе, что ли, живет… ей вроде около тридцати. Так он ей эту квартиру оставил, и дачу, и денег сколько-то. А Верке отдал машину и свою трехкомнатную на Старой площади, там жилье тоже хорошее, элитное считается, но все равно…

- Так погоди, он же первым браком женат был на какой-то из Москвы…

- Нет, это вторым. А первый, говорят, еще в юности был, тоже где-то не здесь…

- Надо же… вот повезло кому-то…

- Маш, выносят. Пойдем, пора…

Сцепив украдкой пальцы, я смотрела туда, где выплывал из подъезда, колыхаясь, длинный красный ящик. Кто-то умер от цирроза печени, молодой совсем. Оставил квартиру дочке от первого брака. Повезло кому-то получить жилье в центре города со всеми удобствами. Мужики нынче хлипкие…

Печальная процессия двинулась вдоль дома. Венки, венки, как их много. Кажется, ордена. Вот поплыла, колыхаясь над головами, огромная цветная фотография. Я скользнула по ней взглядом…

… и достала из сумочки измятый конверт. Да, все правильно. Улица Пролетарская, дом 12. Там, в красном ящике, лежал умерший от цирроза печени мой отец. Тот самый, кто написал маме письмо и оставил дочке от первого брака – мне, что ли? – квартиру в престижном доме.

Я смотрела вслед длинной веренице людей, не ощущая боли в стиснутых до белизны пальцах. А потом разжала ладони, бережно сунула конверт в сумочку, встала. И медленно пошла следом - за гробом совершенно чужого человека, бывшего моим отцом.

 

18.03.2006.