Памяти Игоря Красавина - Ну, давай. – Настя ткнулась мне в щеку ледяными губами. – Не трусь, все будет о-кей. Позвони вечером, ладно? Я поцеловал жену, перехватил поудобнее пакет, проверил, на месте ли мобильник. - Будет, обязательно будет, - я бодро подмигнул ей. – Прорвемся! Маринке привет… Она подняла в ответ руку со сжатым кулачком, глядя, как я ковыляю по лестнице. На самом деле, все было, конечно, не так радужно. Шеф – так мы называли меж собой профессора Дремова – ничего определенного не говорил, на обходе хмыкал обещающе и оптимистично. Но фишка в том, что у меня уши длинные, а еще я латынь знаю – врачу положено. А Шеф, видимо, забыл, что перед ним коллега, пусть и скромный – куда нам, «скоропомощникам», до них, маститых. И обронил на обходе ассистенту кое-что, а я расслышал. И понял. Впрочем, варианты я и сам просчитывал, без Шефа. Врач, как-никак. За эти полтора года я столько всякого о своей болячке перечитал – куда там профессорам. И мысль о том, что… словом, и про это думал. И завещание написал – тайком от жены, и деньги позавчера со своей карточки на Настину перекинул, и бумаги разобрал. И Санек, друг верный, обещал, что ежели чего, то он моих не оставит. Ему я верил. У него, конечно, у самого на шее трое, но если что – поможет. В какой-то степени я был спокоен и, наверное, рад. Постоянная боль, постоянная, непрекращающаяся, измучила меня так, что порой казалось – что угодно, пусть и смерть, но только чтоб уже скорее. Клиники, профессора, бесконечные анализы и уколы слились в один сплошной поток. Я стал понимать тех, кто у нас на вызовах отказывается ехать в больницу – оказывается, страх желтых стен и чужих людей может стать сильнее страха боли… Завтра операция, завтра все решится. И шансов на то, чтобы эту операцию пережить, у меня исчезающее мало. Потому что сердце. Какое там к чертям сердце у здорового мужика тридцати семи лет, спросите вы. Вот и я так думал, да жизнь обломала. Впрочем, мы еще поборемся. Настю только жалко. Она, бедная, за этот год, что я валяюсь, сильно сдала. Еще бы – и семью обиходь, и мужика в больнице развлеки, и денег заработай, потому что из меня в последнее время добытчик – кот наплакал. Глаза ввалились, губы постоянно дрожат, но держится, виду не подает. Ладно, Маринка помогает – в четырнадцать лет мозги, конечно, просыпаются не у всех, но если видишь, как мать изо дня в день колотится… Мы еще поборемся. Вот только операцию завтра пережить… Вечер тянулся медленнее обычного. Я позвонил еще раз Насте, бодрым голосом пожелал ей и Маринке спокойной ночи, обещал, что сразу же, как буду в состоянии, отзвонюсь (а то будто не знал, что моя благоверная дежурить завтра будет с утра под окнами). Уже мужики в палате угомонились, уже тишину прорезал мощный храп Авдей Иваныча с койки у окна – а я все лежал, глядя бессонными глазами в пространство. И баранов считал, и ослов гонял – глухо. А потом я задремал, да как-то очень незаметно, прямо без перехода. Вот только что таращился в темноту, и вдруг – почему-то сильно сдавило сердце, и я оказался… черт его знает где. Но уж конечно не в палате. Я стоял у края широкой дороги, не асфальтированной, но покрытой чем-то вроде каменных плит. Заросшей, явно не проезжей – в щелях меж плитами росли одуванчики. Солнце светило мне прямо в глаза – день клонился к вечеру, и оранжевый его отблеск окрашивал золотом высокую стену деревьев невдалеке и пыль на обочине. Дул ровный, теплый ветер, ероша мне волосы, небо было голубым и высоким. Лето. Я постоял немного, прислушиваясь. Тихо. Птицы поют. Нигде ни голосов, ни шума машин, ни вообще какого-то присутствия людей. Я прекрасно понимал, что это сон, но в то же время все было до удивления реальным – и этот ветер, и запах травы, нагретой за день, и тишина, и даже волосы на моей голове, которые шевелил ветер. Я прислушался к себе – все отлично, нигде ничего не ноет, тело крепкое и упругое, как в двадцать лет… словно ни болезни не было, ни этих месяцев бесконечной боли. Господи, хорошо-то как! Даже если сон – все равно хорошо. И я пошел по дороге, временами наклоняясь, пропуская меж пальцами пыль с обочины, срывая незнакомые полевые цветы, вдыхая всей грудью свежий почти-вечерний воздух. Как хорошо. Последний раз мы с моими девчонками были в походе позапрошлым летом, еще до всего. А потом уже стало не до того – умерла мама. А потом... может, с ее смерти все и началось, думал я иногда. Стрессы и нервы – они до добра не доводят. Но теперь я просто шел, шел, шел. И ни о чем не думал. Не знаю, долго ли я так шагал. Солнце стало совсем низким, нависло над краем горизонта, но местность вокруг почти не изменилась, и усталости я вообще не чувствовал. Даже пить не хотелось. Все тот же свежий воздух, та же дорога. Только деревья отступили от обочины метров на пятьсот, и сама дорога стала песчаной, светло-желтой, мягкой. Я разулся и пошел босиком. Впереди замелькала синева. Озеро. Я ускорил шаг. Очень захотелось выкупаться… снова ощутить в мышцах знакомую радостную упругость, почувствовать толщу воды под ладонями. Как мы любили с Настей купаться на даче ночами – без всего, кожей чувствуя друг друга... Я почти побежал, на ходу снимая куртку. А когда приблизился, то понял, что не один. На крошечном песчаном пляжике сидел мужик с удочкой. Сидел так неподвижно, что я сначала принял его за… черт его знает, за что, но уж точно не за живого. И только когда он обернулся, я вздрогнул от неожиданности – и засмеялся. - Простите… Я вас не заметил… Добрый вечер. - И тебе добрый, - согласился мужик. – Выкупаться, что ли, решил? - Да… - Ну, так давай. - А я… э… рыбу вам не распугаю? У нас в дачном поселке были рыбаки – ругались страшно, если кто-то приходил купаться на рассвете. Правда, все равно приходили, но уж крыли они матом – по полной. Днем, правда, их почти не было… как же, дача, дети, бабушки. Где им, рыбакам, с бабушками тягаться. Мужик махнул рукой и принялся деловито сматывать удочку. - Лезь давай. Мне на сегодня хватит. А я пока костерок сооружу. Я фыркал и плескался не меньше получаса, пока не почувствовал, что хватит. Не потому, что замерз или устал, а просто – хватит. Выскочив на берег, я какое-то время постоял под совсем низкими лучами, подставляя им незагорелую кожу. Хорошоооо… Когда, одетым, я вернулся, костер уже горел, в котелке над огнем что-то булькало. Я принюхался. Мамочки мои, уха. Я ее пять лет не ел… Сон ли, не сон, а уха была дико вкусная. У моего неожиданного товарища имелся потертый брезентовый рюкзак типа «пузырь», иначе именуемый «смерть туриста», а в нем - и ложки, и каравай черного хлеба – удивительно вкусного, явно не магазинного, и перья зеленого лука. Когда, разомлев от сытости, мы отвалились от котелка, в нем, котелке, оставалось едва ли треть. «Аз есмь жертва чревоугодия, - подумал я, - но на завтрак мы это прикончим». Я уже понял, что ночевать мне придется здесь. Закат догорал над лесом, где-то пронзительно пела вечерняя птица. - Ты куда идешь-то? – вдруг спросил мужик, окинув меня любопытным взглядом. Ему было на вид лет пятьдесят или около того. Невысокого роста, щуплый, в помятом и потрепанном жизнью ватнике, заскорузлых штанах и старых рыбацких бреднях, он тем не менее не производил впечатления бродяги. В волосах и бороде пробивалась седина, а взгляд был неожиданно цепким – глаза цвета крепкого чая смотрели молодо и как-то очень по-доброму. Я пожал плечами, растерявшись. - Иду. Сам не знаю… - А откуда? – так же любопытно спросил он. - Да тоже не знаю. Снится, наверное… - глупым был ответ, согласен, но что еще я мог ему сказать? - Это как же? - Да вот так, - отчего-то я не чувствовал ни тени раздражения оттого, что незнакомый этот мужик лезет ко мне со своими расспросами. Кроме того, я был ему в какой-то степени обязан – за ужин. – Получилось так. Меня к операции готовили… Слово за слово – я выложил всю свою невеселую историю. - … а потом уснул. Сюда, - и фыркнул – действительно идиотская ситуация. Мужик крякнул. - Ну, тогда давай – за знакомство. – Порывшись в мешке, он вытащил пузатую флягу и поболтал в воздухе. Во фляге призывно булькнуло. - Нельзя мне, - отказался я. – Врачи запрещают. Мне и вправду было нельзя – там, дома, но не во врачах дело - просто не пил я уже так давно, что почти и не тянуло, забыл, наверное, как оно бывает. А сейчас мне действительно не хотелось, все было слишком хорошо, чтобы стать еще лучше. Мужик ухмыльнулся. - Чудак человек, я ж тебе не пойло какое предлагаю. – Он плеснул в мятую жестяную кружку и протянул мне. – На, попробуй. Это был… ликер не ликер, коньяк не коньяк, а что-то медовое, густо настоянное на травах, солнце, летнем горячем полдне и радости – и без капельки спирта. Напиток чуть горчил, мягко ложась на губы, оставляя на языке приятное послевкусие. Я отхлебнул еще и прикрыл глаза. Хорошо. - Нравится? Во, - мужик назидательно поднял вверх узловатый палец с прилипшей к нему рыбьей чешуйкой. – А ты отказывался. Тебя зовут-то как? Я сказал. - Во, - повторил мужик. – А меня… ну, дядь Петей, что ли, зови, тебе в самый раз будет. Я кивнул. Быстро стемнело. Ярче запылал костер, слышнее стал треск поленьев – птица смолкла, и на дорогу упала тишина – такая, какая бывает лишь в лесу. Как же хорошо, елки-палки. А дома ведь все время некогда…. Да и в лес если выедешь – обязательно нарвешься на турье на соседней поляне, которым лишь бы водку пить… потому мы всегда ходили в горы, с тех самых пор, как Маринка стала способна хоть как-то передвигаться на своих двоих… - Ну, так куда идешь-то? – прервал мои размышления дядя Петя, и взгляд его стал очень внимательным. Вот же прицепился. - Да я и сам не знаю, - снова пожал я плечами. – Я думаю, мне это снится, а раз так – дорога сама выведет. - А мы посмотрим сейчас, - неожиданно молодо проговорил дядь Петя и подмигнул мне. – Карты не соврут, все скажут. Из того же «пузыря» он выудил засаленную колоду, поплевал на нее, перетасовал – карты так и летали в его руках, послушно меняя цвет рубашки с золотого на серебряный и обратно. Я обалдело следил за быстрыми движениями, начиная подозревать, что не сон это все, ох не сон… Поколдовав с полминуты, мужик протянул мне колоду: - Сдвигай… Я послушно коснулся колоды мизинцем – карты налились сначала малиновым, потом нежно-фиолетовым свечением, потом развернулись – так, что от вороха картинок запестрело в глазах. - Так-так… А расскажи-ка ты нам, Симонников Виктор Витальевич, тридцать семь лет и шесть месяцев, женат, не был, не привлекался… ой, нет, чуть не влетел один раз, ну да по молодости с кем не бывает... Врач «Скорой помощи»… ага. Так. Свистящий веер карт завис в воздухе мостом – и, рассыпавшись, послушно улегся послушной колодой в ладонь хозяина. - Что же, Витенька, - дядь Петя снова крякнул и неожиданно ласково и грустно посмотрел на меня. – По всему выходит, и впрямь пора тебе. - Куда? – тихо спросил я. От внезапной догадки заломило затылок. Да ну, чепуха какая. Сон. Просто снится, и утром я открою глаза – в палате, и будет операция, и… Не будет, понял я. Ничего не будет. Он махнул рукой. - Дальше, по Дороге. Туда. Я-то думал, может, напутал ты чего да без спросу пришел – ан нет, все чисто. Прямая твоя дорога будет, Витенька. Легкая. - Это что же… - я неожиданно задрожал, - значит - все?! Он кивнул, прямо и строго глядя на меня. - Но… - я вскочил, отшвыривая ногой котелок с остатками ухи. – Но – почему? Почему?! Я не хочу! Я молодой еще, я жить хочу! Какого черта? На свете куча людей, которые… которым давно сдохнуть пора… чем я хуже тех, кто ворует и убивает? Почему – меня? - Господь с тобой, Витенька, - так же ласково проговорил дядь Петя. – С чего ты взял, что смерть – это кара? Неправда это. Разве только в наказание бывает - такое? – и он повел рукой вокруг. Взметнулось на мгновение пламя костра, выхватывая из темноты заросли кустарника, деревья, ярче пахнуло свежим, ароматным воздухом. - А разве нет? – я говорил теперь с трудом – свело горло. - Не всегда. Бывает, конечно, но это – если уж совсем скатился человек, если профукал все, что дано было, или не понял, кто он и зачем живет. Но и дорога у него – иная, каменистая или скользкая, с ветром и дождем, гнилая. Вот тогда и забирает его Господь, чтоб еще бОльших бед не наделал. А бывает и иначе – если выполнил все, что на Земле должен был сделать. Успел. Закончил. Вот как ты. Мы-то думали, ты в сорок три придешь, а ты вон какой оказался – раньше успел. Тридцать два человека от смерти спас? – он загнул палец. – Спас. Дочку родил? – загнул второй. – Родил. Матери поминки справил, друга из беды вытащил, когда нужно было. Вот и все, Витенька. В нужном ты месте в нужное время оказался… - Но дочка… - прошептал я. – Маринка… как же она без меня? Ведь ей четырнадцать только, как же они… - До двенадцати только дети идут по жизни рядом с родителями, - строго проговорил мужик. – Дальше – сами. И не говори, что не знал ты про это – читал недавно. Я опустил голову. - А Настя… как она без меня? - А это ее судьба и ее путь, - так же строго ответил дядь Петя. – Она для того на Землю пришла… - Ну и к чертям такую судьбу! – крикнул я. И, резко развернувшись, стискивая кулаки, зашагал от озера в обратную сторону – в запах листвы и пыли, в ночь, по темной дороге… сейчас я проснусь, сейчас! А она уплывала из-под ног, эта дорога, и плиты раскалывались под ступнями, и трава оплетала ноги. А потом впереди встала сплошная стена деревьев, и я остановился. И все завертелось перед глазами, и совсем рядом ярко запылал костер и пахнуло озерной прохладой и свежей ухой. Нет мне хода назад. Я опять опустился на землю, стиснул голову руками. - Видишь, Витенька, - тихо сказал дядь Петя совсем рядом, - нет тебе хода назад. Нужно так, понимаешь? И не бойся. Это не страшно вовсе, наоборот. И не больно. Просто, как рассветет, пойдешь – прямо. Вот и все, - он улыбнулся. - Нечасто у нас такие, как ты, попадаются – чтоб без ухабов да без кочек. Дорога твоя легкой будет. Так что иди. - Почему - легкой? – спросил я, словно это могло хоть что-то изменить. - Так люди же, Витенька, - словно удивился дядь Петя. – Те, кого ты вытащил – они ж за тебя каждый день Господа просят. Хоть и не все, конечно… Вот их молитвами и выстлана дорога твоя, как кирпичиками, и идти тебе легко... - Что, - я усмехнулся, - даже Суда не будет? - Какого? – он смотрел на меня грустно. - Ну, этого… Страшного… - А зачем? – удивился дядь Петя. – Все, что ты в жизни успел совершить, и плохого, и хорошего, ты и сам знаешь. А уж Господу и подавно все известно, так за что же судить тебя? Плохие твои дела камешками под ноги лягут, споткнешься. Да только их мало у тебя, это я точно говорю…. – и он засмеялся, и такой светлой и доброй была его улыбка, что и мне захотелось улыбнуться в ответ. Мы помолчали. Тихо догорали дрова, рассыпая снопы ярких искр. Потом край неба над нашими головами посветлел, ночная тьма посерела и разошлась, стали отчетливо видны кромка деревьев и бледная полоса над краем леса. Зачирикали, просыпаясь, птицы. - Дядь Петь… - я помедлил, не решаясь спросить. – А что будет – там? Ну, куда дойду? - Иди – и узнаешь, - ответил он. – У каждого там – свое, а что у тебя – мне про то неведомо. Я ведь привратник просто, а не сам Господь. Он – знает. Иди, голубчик. Пора тебе. А о жене и дочке не грусти. Встретишься ты с ними, и сам не заметишь, как время пройдет. Это у них там оно долго тянется, а для тебя промелькнет… потому что нет его здесь, времени-то. Но то, что вы встретитесь, это я тебе точно говорю, - дядь Петя улыбнулся и хлопнул меня по плечу. – Карты врать не станут… Он протянул мне флягу. - Глотни на дорожку. - А долго идти? – спросил я, припадая к фляге. - А кто его знает? – вопросом ответил он. – Говорю же – нет здесь времени, оно все твое. Ну, удачи тебе. И – легкой Дороги. И он протянул мне руку, и я пожал его мозолистую, твердую ладонь. И, не оборачиваясь, пошел по дороге, вымощенной серыми плитами. На миг мелькнула было мысль – Маринка, но ушла, скользнув по краю сознания. Все земное оставалось позади, а я шел – туда, где небо было высоким и светлым, где над горизонтом всходило солнце. 10.08.2009. |