История вторая

 

ПРОБОЙ

 

«Прости их, Господи,

ибо не ведают, что творят»

Слова распятого Иисуса Христа,

обращённые к римским солдатам.

 

Трубач

 

«Скованные одной цепью.

Связанные одной целью».

(«Наутилус Помпилиус»

В. Бутусов - И. Кормильцев)

 

Старая разрушенная Пальмира встретила неизвестно откуда

появившихся четверых своих гостей холодным негостеприимным

западным ветром и безысходным унынием, царившим среди этой

мешанины обломков древних колон и современного железа в виде

покорёженных остовов сгоревших автомобилей и кривой танковой

башни, взгромоздившейся на полузасыпанный песком и мусором

тысячелетний алтарь позабытого бога. За башней ирреалистической

воронкой зияла раскуроченная чаша, наверное, самого старого в мире

амфитеатра.

Откуда-то из-за горизонта, куда, казалось, засасывали пески

раскалённый слиток солнца, доносились совершенно чужие здесь звуки:

будто кто-то огромный вколачивал гигантской кувалдой этот самый

слиток в дальние барханы, задавшись целью заранее выковать солнце

завтрашнего дня. Бууу-м… Бах!.. Бууу-м… Бах!..

 

Бууу-м… Бах! Баа-бах! Буум!..

Шурка вздрогнул и открыл глаза.

Снова снился какой-то непонятный кошмар…

Бухало где-то на улице. Сквозь тройной стеклопакет звуки были

совсем не резкими, будто через наушники плеера, когда ставишь

«Рамштайн» на минимальную громкость. Но – достаточными для того,

чтобы повыбрасывать из головы последние ошмётки приснившегося

кошмара.

Впрочем, реальность была ненамного лучше…

Ба-а-бамсс! Бах-бааах!.. Дзыннь!... Бляммс…

«Похоже, где-то раскололось стекло. Кажись, этажом ниже, у бабы

Гани», – машинально подумал Шурка. И – на всякий случай – быстро

сорвав со спинки стула джинсы и зелёную, в тёмных разводах, рубашку

(её подарил ещё неделю назад мамин ухажер дядя Остап –

«Братишка», командир взвода ковельского ополчения), выбежал из

своей спальни в полутёмный коридор, а из него – на кухню.

Мамка на кухне дожаривала гренки.

Сквозь всю толщу квартиры звуки обстрела города на кухню почти

не доходили. А если закрыть дверь – то и вовсе казалось, что никто ни в

кого не стреляет. И в конце квартала на пустыре совсем не стоит

батарея тяжёлых 152 мм гаубиц. И в соседнем дворе нет двух воронок

от недавно отбомбившихся ночью F-16. А соседские близнецы, внучата

бабы Гани, Михась и Юлька, не лежат в больнице с пулевыми

ранениями, а вот прямо сейчас позвонят в дверь и, перебивая друг

дружку, затараторят:

- Саньок, гайда швидше до Бондарюк – їхньому Митькові батька

справжнього цуценя вівчарки привіз!

В дверь позвонили.

Мамка, бросив ещё горячую сковороду в раковину, на ходу обтерла

руки полотенцем, и уже из коридора крикнула:

- Сынку! Сметаны нэма! Хошь – с абрикосовым вареньем. Чайник

горячий… Ой!

Шурка кинулся на мамин вскрик.

Мама сидела у распахнутой входной двери на табуреточке, а рядом с

ней присел на корточки полноватый, в окровавленной гимнастерке, с

забинтованной головою мужчина. Дядя Остап. Правой рукой он

неуклюже гладил маму по голове. Левая была перевязана в локте

поверх рукава, и бинты уже наполовину потемнели от пропитавшей их

крови…

Увидев выскочившего Шурку, мужчина приподнялся, как-то грустно и

криво улыбнулся.

- Вот, к вам на постой определиться хочу. Мою хату вчера только

порушили, самого вон зацепило. А Верку в больницу отвезли – у неё

правой ножки до коленки нету… Совсем уж нету…

По лицу мужчины вдруг потекли слёзы. Он рукавом здоровой руки их

неуклюже вытер, шмыгнул – совсем как мальчишка – носом. Вздохнул.

Мама уже встала, и, прижавшись головой к его плечу, чуть слышно

шептала: «Бедненькие вы мои, бедненькие…»

Верка училась в одном классе с Шуркой. И с ним же ходила уже

второй год в музыкалку. Только он на флейте играл, а Верка – на

домре…

Дядя Остап вдруг отстранился, тоже ойкнул и зачем-то попятился

обратно на лестничную клетку. Потом, пытаясь походить на фокусника,

вытащил откуда-то из-за спины грязно-белый мешок из-под сахарного

песка и протянул Шурке.

- Во, держи! Братишки мои где-то надыбали, коды в рейд ходили.

Сказали – для тебя подарок. Вроде как приданоэ.

Потом смущённо заулыбался и добавил:

- Я им, бисовым дитям, втолковываю – мол, хлопэц на такой бандуре

не играэ. У него нэжный инструмент. А они – какая, мол, разница, во

что дудеть – главное, чтоб с душою… Чертяки!

В мешке, завёрнутый в какие-то тряпки и лохмотья синтипона, лежал

горн. Настоящий пионерский горн. Шурик такой же, только совсем

позеленевший и помятый – конца 1920-х годов, как было написано на

табличке – видел в музее музыкальной школы. Его подарил школе

какой-то музыкант и певец, приезжавший в 1964 году с концертом из

соседней Хелмской области Польской АССР… А этот сиял солнечным

светом даже в полутёмной прихожей. Что интересно – на самом краю

раструба была такая же щербинка, как и на музейном. Но на том

музейном рядом с этой щербинкой была так же и дырка с рваными

вывернутыми краями, а на новой трубе ничего такого не было…

Мама и дядя Остап, полуобнявшись, смотрели на восхищённо

заблестевшие мальчишечьи глаза…

- Верка, когда его увидела, тож сразу и сказала, что он точно для

тебя! Хотела сама принести. Да вот… А на другой день…

- Ничего, Остапушка, мы к ней завтра все вместе и придём. Ведь мы

теперь – как одна семья. Правда, сыну?

- Да, мам. – Степенно и со всей серьёзностью ответил ей сын…

 

Каникулы кончились как-то буднично – вчера ещё и не думалось о

школе, а сегодня мама с раннего утра, пока Шурка спал, наглаживала

брюки и пиджак, успевший, по самым скромным прикидкам, за лето

стать слегка коротковатым. По совету дяди Остапа – «меньше издалека

отсвечивать будет» – вместо белой праздничной рубашки в шкафу

нашлась выходная, синяя в тёмную клетку, рубаха сбежавшего от семьи

и войны Шуркиного отца – и мама всю ночь кроила и перешивала её

под худенькое, вытянувшееся за каникулы, тельце своего

повзрослевшего сына.

Верку из больницы пока ещё не выписывали, но мама с дядей

Остапом уже соорудили для неё угол в Шуркиной комнате, разгородив

ту почти пополам книжным шкафом и маминым трюмо на комоде. Шурка

с готовностью отдал свою тахту, а себе поставил принесённую с

балкона старую брезентовую раскладушку, на которую дядя Остап

притащил большущий ватный матрас с печатью в углу «РУСС. ВЧ№…»

Школа, хоть и была подремонтирована и окрашена по-новому, всё

равно выглядела как незавершённый долгострой – большая часть окон

была забита фанерой или досками, на правом крыле вместо крыши

торчали лишь закопченные рёбра стропил, а в бетонном навесе над

главным крыльцом зияла дыра с колесо от «жигулей». Кирпичные стены

были в выбоинах и щербинах. Но на фасаде почти во всю его длину

метровыми буквами, вырезанными из оргалита, алела надпись: «УРА!

СНОВА В ШКОЛУ! ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ – ДЕНЬ ЗНАНИЙ!»

Шуркин класс заметно поредел. Но к концу первого урока завуч

Наталья Яновна ввела в класс пятерых смущённых мальчишек и семерых

девчонок.

- Вот, дети, знакомьтесь. Это теперь ваши товарищи и

одноклассники. Вы, наверное, знаете, что их школу на 12-ом посёлке

ещё в начале лета разбомбили региональные ВВС НАТО. Так что теперь

они будут учиться с вами. Алла Андреевна, - обратилась она к классной,

- рассадите ребят, как Вы посчитаете нужным. Ну, и познакомьтесь,

заодно. До свидания…

Шурка сразу положил свой рюкзак рядом с собой на стул,

сигнализируя новеньким – место занято. Алла Андреевна поняла этот

сигнал без расспросов – она знала про Верку – и рассадила новеньких

по другим столам…

Второй урок проходил уже в просторном школьном подвале – на

переменке снова послышалась артиллерийская канонада и противный

вой летящих мин…

 

В середине сентября выписали Верку. Мама по этому поводу испекла

картофельный пирог с дольками варёной колбасы, а к чаю – Шуркину

любимую шарлотку. Дядя Остап принёс полную кастрюльку пшённой

каши с тушенкой, а с наполовину распаханного снарядами

заброшенного огорода – пучки зелени, и почти полную корзинку ещё

не успевших перезреть нежинских огурчиков.

Верка, слегка порозовевшая и совсем не грустная, сидела рядом с

Шуркой – и они наперегонки уплетали за обе щеки пирог и запивали

его сливовым прошлогодним компотом – несколько трёхлитровых банок

чудом уцелело в погребе разрушенного Веркиного дома. Напротив

сидели, полуобнявшись , мама с дядей Остапом, и смотрели на своих

детей…

На следующий день начались занятия и в музыкальной школе.

Шурка на первом же уроке показал горн своему преподавателю по

классу духовых Яну Карловичу – отцу завуча Шуркиной школы.

Девяностолетний сухонький старичок тонкими сильными пальцами

ощупал трубу, постучал в нескольких местах по корпусу жёлтым ногтём,

глянул на просвет в мунштук и дунул в него.

- О, ви таки имеете счастье за сильным инструментом, да. Хороших

лёгких, скажу я Вам, молодой человек, он трэбует. А про Вас таки

хорошие лёгкие, шоб я оглох. – И, поднеся к своим сухим узким губам

трубу, вдруг легко и свободно проиграл:

Ту-туту-та,

Ту-туту-та,

Ту-туту-та,

Та-та-та!

Труба, казалось Шурке, сама, без всякого усилия извне, исторгала из

себя звонкие и строгие в своей лаконичности звуки. И сам Ян Карлович

казался странно помолодевшим, задорно выставив правую ногу вперёд,

а левую руку уперев в бок.

- Вот так пионэр Янкель играл на горне в пионэрском отряде.

Лучший горнист для городу Адесы имел зваться, шоб я оглох! Берите,

молодой человек, за этот роскошный инструмент, можете мне

поверить… А теперь – и где, я не вижу, Ваша любимая флэйта? Ви таки

принэсли флэйту?

- Ян Карлович, извините, а Вы разве учить меня на трубе не будете?

Я тоже на трубе хочу!

- На трубе, видите ли, он хочит! Ви посмотрите сюда – он таки не

хочит на флэйте. Может – ви для завтра геликон мине принесёте – и на

нём захочите, да? Шоб я оглох – ви будите издавать мелодии от

флэйты. А всё остальное – для после занятий! Таки да…