Сентиментальная прогулка

 

Город встретил меня

влажным взглядом анютиных глазок,

укоризненно-нежным: куда, мол, пропала?

Ведь ещё не прочла окончания сказок,

что из пенного невского светят опала.

 

Ах, я знаю, что влюбится царь в портомою.

А меня коронует одна ностальгия

по холодному, светлому, чистому морю,

ибо сердцу чужды парадизы другие.

 

Да, меня коронует одна ностальгия

(ах, я знаю, кем станет здесь немка-принцесса)

по хористам Капеллы в час майского гимна -

по нестойким тюльпанам и хрупким нарциссам -

 

по таким же, по сути, как я, эмигрантам...

И колонны стоят, как во фрунт кирасиры,

и деревья стоят, как кудрявые франты,

и сплетает вода кружева и курсивы.

 

А кафе на волне приглашает кататься

по Фонтанке и Мойке, по Лете и Стиксу,

как любовнику шалому, ветру отдаться,

вместе с ним над крестами соборов носиться.

 

Я затеплю свечу у Николы Морского

среди окон в соседний мир потусторонний,

не скажу Божеству ни единого слова

и пойду, как со свадьбы идёт посторонний.

 

На Васильевском, как собирался Иосиф,

на асфальт упаду среди синих фасадов.

Словно теннисный мячик, Селену подбросив

в небо, «не умирай, - говорит мне, - не надо»

 

Петербург...

 

23 июня 2005

 

Идиллия

 

Московский дождик, вкрадчивый, как вор,

двор помогает убирать приезжим

из азиатских солнечных республик

черноголовым хлопчикам. Асфальт

блестит, сродни дворцовому паркету.

А на газонах первые цветы -

багровые бухие мужичины -

цветут и пахнут. В помощь им помойка.

Другие хлопцы типа «гей, славяне!»

и дЫвчины веселым матерком

весну встречают, вытащив во двор

попсой блюющий радиоприёмник.

Проходит чинно пухлая мамаша

с коляской. Ковыляет старичок.

Несутся полоумные машины,

как пули, огибающие цель,

всего вышеизложенного мимо.

Стоят деревья. Как они стоят!

Стоят вот так же, как сидел под ними

в глубокой медитации Сиддхартха.

И я вот-вот достигну просветленья.

Хоть что попало ем и пью, и смрадно

курю на кухоньке, где тараканы

обозревают виды Петербурга:

гуляют вдоль Невы, вокруг ростральных

колонн, на купола Николы гадят, -

и всё это оправлено в багет

дешевенький.

С газетой на диване

балдеет муж, на нем кайфует кошка,

на ней - блоха. Смотрю на всех на них -

и я балдею, я кайфую тоже.

Ну как тут не достигнуть просветленья?

 

20 апреля 2005

 

Из Питера в Смоленск

 

Петру Боровикову

 

Друг Пётр, выпейте со мною

за стать дорических колонн!

Смоленской крепостной стеною

холодный Питер обнесён.

На ветхих кровлях кипарисы

в соседстве с бюстами богов.

Зима их осыпает рисом,

слетая с низких облаков,

над синагогой кружит стаей,

но не вороньей, а другой.

Такими взрослыми мы стали,

что аж противно, дорогой!

А Бог с младенческой улыбкой

творит волшебные миры.

Он дружит с рифмою и скрипкой

и с непредвзятостью игры.

Серьёзны мы, но легковесны,

хоть и граним высокий слог.

А кошка Юльча с кошкой Вестой

гоняют радужный клубок

меж Петербургом и Смоленском,

из Рима в Иерусалим...

Давайте хохотать по-детски

над тем, что мы всерьёз творим!

О, готика дождей! О, блюзы

трамвайные в полночный час!

Пусть во хмелю шальные музы,

дурачась, защекочут нас!

В юдоли смех - прообраз рая.

Смеется зек - конец тюрьме.

Давайте, Петр, поиграем

да вот хотя бы в буриме.

Пространством-временем полны мы,

но Слово вечности полно

и в океанские приливы

не умещается оно.

Но в детских мишке или зайке

всегда приют ему благой.

Такие стали мы всезнайки,

что аж противно, дорогой!

Поэзия плюс глуповатость -

завет известный А.С.П.

Но он таит аляповатость

брезентового КСП.

Ах, эти борзые парисы,

елен немотственный статут!

Я утверждаю: кипарисы

на кровлях питерских растут!

Нам сверху Саваоф кивает,

младенец вечный и старпёр,

по чаркам небо разливает.

Так выпьем с Богом, выпьем, Пётр!

 

5 февраля 2006

 

Горящая ода

 

За чашкой кофе сидючи в кафе,

я наблюдаю аутодафе

 

осенней охры. Пламя ледяное

последних гроз - танцует, что ли, бес

на гробе праведника? Или - влез

на кафедру и, брызгая слюною,

 

доказывает тщетность бытия

какой-нибудь профессор, из туманной

Германии учености плоды

привезший? - от ума у нас беды

и так избыток.

Ливень, словно пьяный,

хватается за все, что под рукой,

чтоб только удержаться вертикально,

чем сродственен с молитвенной тоской -

с ее свечой не то за упокой,

не то во здравье - вопросительно-пасхальной,

скорей - просительно.

От жадных побирух

как до сих пор не рухнули чертоги

небесные? Но оскорбленный Дух

давно уже унес из церкви ноги

и вот дождем шатается хмельным,

в кофейной чашке сладостно курится,

как в зеркало, глядит в глаза блудницы

ее глазами, но неуловим,

непредставим и веет, где захочет...

 

Листва горит без дыма, и в огне

грозы осенней так отрадно мне -

еретику, сиречь любимцу Бога -

гореть в себе невидимым огнем

со всей природой вместе - с Ним вдвоем -

в едином пламени одического слога!

 

Под рок-оперу

 

Дождик льет и льет, превращая день

в сумерки. В комнате полутемно.

В голове какая-то дребедень.

Я занавешиваю окно,

 

зажигаю свечи, врубаю рок.

Днем и ночью одна, одна.

И богам Олимпа был страшен Рок,

но - отрадна война.

А я думаю: на хрена она?

 

Мне “Deep purple” поёт о добре и зле,

Иисуса с Иудой не кончен спор.

Отчего мы так маемся на земле?

И за что всем нам смертный, блин, приговор?

 

Магдалина, святая блудница, скажи,

хорошо ли в небесных садах гулять?

Мы живем в нищете и под игом лжи.

Мы не знаем, как выглядит благодать.

 

Знаем только: амброзия - не для всех.

И хранителей-ангелов - дефицит.

Просто жить, уж кажется, - смертный грех,

и тем более, если здоров и сыт.

 

С отвращеньем читаю судьбу свою -

скучный перечень дрязг, неудач, невзгод.

Я Христу - Яну Гиллану - подпою,

как сумею: “I”d want to know my God...”

 

Голубиной почтой

 

Сергею Брелю

 

Сережа, друг, ты был в Непале,

он небо над тобой простёр,

там йоги на тебя напали

и разожгли в тебе костёр,

и он горит, как вечный пламень,

что у кремлевской у стены.

Колоколами, куполами

мы так измаяться должны,

чтоб стало ясно: Бог не где-то,

а в нас самих, как Он сказал.

 

Москва, хоть и в парчу одета,

всегда - чудовищный вокзал.

Мы выбираем направленье

или оно, мой милый, - нас?

И та же штука с вдохновеньем

в полночный чуткий чудный час.

 

О Русь! Пожизненная крепость!

Но ты Афинами палим,

твою излечивает бледность

полуденный Ершалаим.

Туда! - но ты уже в Париже.

Мне не угнаться за тобой!

Но слушай: можно ли быть ближе,

когда наперсницей-судьбой

нам вручены лебяжьи перья,

чтоб новый храм мы возвели,

опровергая суеверья,

идя путём всея земли?

 

Уже кудрявы капители

вознесены на вертикаль

берёз - барочному Растрелли

святая дань. А стены - даль,

а купол - небо голубое,

как над твоею головой

в Непале - в точности такое

над Петербургом и Москвой.

Сей храм - он пламень в подреберье.

И музы - соловьиный клир.

Скрипят разборчивые перья,

вмещает слово целый мир.

 

А мир... он Слово не вмещает.

Но это поправимо, друг.

Нам ангел света возвещает,

что всё - не зря, и всё - не вдруг.

И верю я: благая сила,

что движет Землю и светила

по неуклонности орбит,

что нас свела и породнила,

двух братских душ не разлучит!

 

15 февраля 2006

 

Спросонья

 

Как говорится, инцидент исперчен.

Комп барахлит, а телефон испорчен.

Рассудок Петербургом обморочен.

Житейских неприятностей актив

не даст мне положительного сальдо.

Я делаю сомнительное сальто:

помре живу, что есть парадоксально.

Помреж небесный очень прихотлив.

 

Я пользуюсь затычками для уха,

чтоб реквием не пела мне непруха.

А наущения Святого Духа

и так слышны, на то – особый слух.

Я пью вино из горлышка в подлеске.

Я сочиняю оды и бурлески.

Я состою с Гадесом в переписке.

И на старуху множество прорух.

 

В концерте мира я скорей ворона.

Мое гнездо – моя же и корона.

А крона дерева подобьем трона

всегда – на случай гостя – под рукой,

за что слыву кичливой одиночкой.

Но бог Морфей ко мне слетает ночкой,

хитон – долой, туда же и сорочка.

В соитье с ним – и воля, и покой.

 

Во сне брожу по городам и весям.

Мне внешний мир покамест интересен.

Хотя и слишком пёстр, и легковесен,

на волосок от истины вися.

Я истины следы повсюду вижу.

Но припусти за ней – получишь грыжу:

ты ближе к ней – она к тебе не ближе.

Не приманить её и голося:

 

“на помощь!” или “Господи, помилуй!”

Её не взять ни нежностью, ни силой.

Надежда есть, что встретит за могилой.

Но до могилы надобно дожить.

Вот и живу себе, раз так случилось,

чтобы сказать “всё это только снилось”

или вот так: “Всё это только мнимость”.

А что реально, надо бы спросить

 

у Чжуан-цзы, что бабочкой порхает.

Но где уж мне, с моими-то грехами!

Вслед не порхнуть, вот разве что стихами

его накрыть, как бережно - сачок.

Через века протягиваю ямбы.

Но под ногой – колдобины да ямы –

расейский путь. Как не вскричать “карамба!”

Лежу в постели и курю, сачок.

 

Но встану я во всем своем наличье,

пройду по хмурым улицам столичным,

как без царя оставшийся опричник

с собачьей головою на плечах,

не у седла. Скорее уж – с кошачьей.

Отрадно жить и ничего не значить.

Кропать не ради денег на удачу

стишки в апрельский вечер при свечах!

 

Но что-то нынче пишется хреново.

Меня, должно быть, разлюбило слово.

Недвижимость продам – уеду в Гоа

под пальмой медитировать – вот рай!

Ну а пока жжет пальцы сигарета.

До лета далеко, но рядом – Лета.

Простите непутевого поэта

и те и эти и за то и это!

Я поднимаюсь! Я встаю! Банзай!

 

20 февраля 2006