МОНУМЕНТ.

Говорят, что Лев Толстой помнил себя с рождения. Может быть. Свое детство я помню лет с трех, но помню очень четко. В то время семья наша жила в громадном доме, с арками и колоннами, ярким представителем стиля ампир сталинских времен. В громадной коммунальной квартире было не меньше восьми комнат, и две кухни. Так вот в одной из них мы жили. Брат мой Мишка (счастливец), имел раскладушку, которую каждое утро он важно складывал и вешал на большой гвоздь, торчащий из стены. Мне же приходилось спать в большом оцинкованном корыте, вечно пахнувшим хозяйственным мылом, сваренным из конины и разукрашенном ржавыми разводами. Корыто впрочем, также висело днем на стене, как и Мишкина раскладушка. Целыми днями, мы носились на трехколесном велосипеде по громадному, коленчатому коридору, на всей скорости врезаясь, то в пропахший клопами соседский тулуп, брошенный в углу, то в мягкий живот какой-то бабки, вечно спавшей на зеленом, с металлическими полосками сундуке. Что это была за бабка, и почему она вечно жила на сундуке, я не знаю и до сих пор, но все звали ее почему-то из” бывших.”. Просто бабка из” бывших”- и все…

В нашей кухне, кроме меня и брата, отца и матери ,жили еще моя бабушка и мой дядя Анатолий. Дядя был маленького роста и горбатый, но, не смотря на это очень веселый, хотя быть, может, просто он был постоянно пьяненький. Нас с Мишкой он называл почему-то - артисты. Привет артисты, как жизнь артисты, спать артисты. Одним словом жилось нам всем довольно весело.

Кухню отец побелил зубным порошком, только для стен он добавил побольше синьки и молока и она (если конечно день был солнечным) казалась мне большой и светлой, словно сделанной из неба. А там, где раньше была еще одна дверь, он повесил огромную, почти во всю стену карту мира. Да, чуть не забыл - прямо напротив нашего дома, на главной в городе площади стоял памятник Ленину, громадный монумент из серого гранита, с высоко поднятой фуражкой, зажатой в кулаке. И когда на кухне гасили свет, а через площадь проезжали машины с зажженными фарами, тень от этой поднятой гранитной руки плавно перемещалась по карте, словно грозила всему загнивающему капиталистическому миру. Мишка был старше меня на три года, он уже бегло читал и естественно был для меня большим авторитетом. Каждый день, на меня обрушивалась куча информации, которую он подчерпывал, откуда только можно.- Вовка, а ты знаешь, что струю расплавленного металла можно перерубить ладонью, и не чего не будет?- Мои широко открытые глаза выражали немой вопрос и сомнение.- Ну да, - продолжал он - вокруг ладони образовывается пар, который и спасает руку от ожога. По этому же принципу, можно лизнуть горячий утюг и не фига…- Врешь - говорю я. - Не веришь, пошли. Мы пошли на общую кухню, где всегда на какой-нибудь из зажженных газовых горелок стоял раскаленный , чугунный утюг. Мишка отважно взял его за отполированную деревянную ручку и быстро лизнул гладкую, серебристочерную поверхность утюга, и, высунув далеко язык, показал мне, что, в самом деле, не фига…

Старшие братья всегда хорошие психологи, и естественно не успел он поставить утюг снова на газ, как я тут же схватил его и со всей дури лизнул. Сначала раздалось громкое шипение слюны, потом в нос ударил отвратительный запах чего-то горелого, и только после этого, всего меня передернуло от жуткой боли. Утюг с грохотом упал на пол, а я, ревя во весь голос, с высунутым, опухшим языком кругами носился по кухне, пытаясь унять боль. Мишка смотрел на меня и счастливо смеялся.- Не ужели ты, в самом деле, поверил, что я его лизнул? Глупый, надо было внимательней смотреть, я ведь только рядом провел, а ты.… От такой подлости я заревел еще громче. Подождав, когда я несколько успокоюсь, брат, ухмыляясь, сказал. - Ну ладно, хватит, давай обедать.

 

На обед, нам обычно оставляли серые, слипшиеся макароны в кастрюльке, и кусочки жесткой, согнувшейся как подошва, жареной колбасы. Согнав с кастрюльки жирных, рыжих тараканов, Мишка разложил еду по тарелкам, поставил перед собой книгу и преспокойно начал есть. Мой опухший язык все еще сильно болел, есть не хотелось, поэтому он, закончив свою порцию, не торопясь, приступил поедать мою.

- А ты знаешь,- сказал Мишка набитым ртом, - что есть колбаса, которая хоть полгода проваляется на подоконнике и не испортится?- Я с недоверием смотрел на последний ,серовато-коричневый кусочек жареной колбасы, не свежий запах которой не смогла отбить даже жарка и снова сказал -Врешь. Брат пожал плечами и молча пошел одевать пальто. Я естественно поплелся за ним.

Пальто у нас были одинаковые, и одного размера, по этому руки у Мишки далеко торчали из рукавов, а у меня, виднелись только пальцы. Мы спустились на громко и сердито лязгающем лифте в низ и вошли в “ гастроном”, который находился прямо в нашем доме.

Подойдя к отделу колбас, Мишка пальцем ткнул в золотистые коричневые колбаски странной, квадратной формы. - Колбаса Охотничья – по слогам прочитал я, а он, подойдя к мяснику огромного роста в заляпанном, белом фартуке, важно спросил - Охотничья свежая?- Сквозь огромный живот продавца прогудело - А у тебя пацан, карточки на мясо есть? – Это не важно - заговорил Мишка,- А скажите, сколько такая колбаса может храниться? Живот в заляпанном фартуке колыхнулся, и мясник проникновенно ответил - А не пошел бы ты сопляк куда подальше. - А куда? вновь спросил Мишка. Ответ несся нам в спины, а мы уже неслись через площадь, прямо к памятнику Ленину. С задней стороны постамента, облицованного красным гранитом , находилась огромная, серая металлическая дверь . Как только мы перевели дух, и Мишка смог говорить, информация полилась из него как из ведра.- А ты знаешь, что за этой дверью находится бомбоубежище, а дальше подземный ход? - Бомбоубежище для кого? Спросил я.- Для них - коротко бросил брат и пальцем ткнул куда-то наверх, в темные, набитые снегом тучи. Я посмотрел по направлению его пальца, но ничего, кроме громадных, гранитных ботинок Ленина, припорошенных снегом, и вытянутой руки с фуражкой не увидел, но приставать к брату не стал, а просто спросил - Сейчас пойдем? Мишка подумал, покрутил круглой головой и ответил - Пойдем завтра, после демонстрации, все напьются, вот и пойдем.

А седьмого ноября, на город упал мощный снегопад. Колонны демонстрантов двигались сквозь него, как белые призраки. Лишь изредка, сквозь плотные снеговороты виднелись красные, бархатные знамена, да качались транспаранты с чьими то портретами .Все это мы наблюдали из окна нашей кухни, вернее сказать наблюдал только Мишка, а я же постоянно подпрыгивая вверх ,чтобы достать подоконник, видел только сплошную белизну за окном. – Пора - решил Мишка, и мы ринулись в коридор за своими пальто.

К монументу мы подошли белыми от снега. Почти на ощупь, он нашел большую металлическую ручку у двери, и со всей силы налег на нее. Дверь приоткрылась, и мы проскользнули в темную щель. Полированные гранитные ступени вели круто в низ. Откуда-то, из-за поворота доносился вкусный запах жареного мяса, и свежего хлеба.

Мишка поскользнулся, и дальше в низ поехал уже на животе. А я стоял на верху, и отчаянно боялся спускаться вслед за братом. В это время откуда-то выбежал высокий солдат в ярко блестящих, словно резиновых сапогах .Натренированным ударом ноги, рассчитанным попасть взрослому человеку ниже пояса, он ударил второклассника Мишку прямо в грудь. Отчетливо что-то хрустнуло, и мой брат повалился на спину. Из его широко открытого рта вырвалось какое-то шипение, и темно-красная кровь ринулась на пол. Из ярко блеснувшей двери на шум выглянул какой-то офицер, с лоснившимися от жира губами. Моментально сориентировавшись, он прошипел - Ты, что же натворил, Абдулин? Мгновенье, подумав, приказал - Щенка выброси под елки, к утру околеет. А здесь прибраться, чтобы не капли, Сам здесь, не знаешь, что ли.

Мишка лежал под елью, на ярко белом снегу, слегка припорошенном голубыми иголками. Кровь толчками вырывалась у него изо рта, и вокруг его большой, лобастой головы, образовался ярко-красный круг, как на иконе, которую я видел у бабушки.

А я, варежками отгребал и отгребал красный снег, и мечтал только о том, чтобы все это когда-нибудь закончилось.…И вдруг Мишка открыл глаза, сквозь слезы посмотрел на меня, и прошептал - Прости меня Вовка. А после, как-то дернулся и затих, по его лицу растеклась молочноголубоватая белизна, как потолок на нашей кухне, где стены сделаны из неба.