САД Из серии” невыдуманная проза”.

 

Кабинет поражал какой-то болезненной чистотой и опрятностью.

Вдоль окрашенных зеленым маслом стен выстроились вряд потертые венские, гнутые стулья, а прикрученный винтами к полу табурет по - напротив стола – застелен чистенькой, оберточной бумагой.

На стене позади стола зеленого сукна – три портрета в резных багетах крашенных под бронзу: Ленин, Дзержинский и в центре, размером побольше – Сталин, с девочкой на руках.

На обоих зарешеченных окнах тяжелые плюшевые гардины серо - стального цвета.

На большом несгораемом ящике в надтреснутом керамическом горшке изогнулся чахлый, чахоточно-зеленый столетник.

В этом кабинете за всю свою двух летнюю отсидку в Свердловском следственном изоляторе Ларионову быть еще не приходилось.

Он непроизвольно принюхался.

В кабинете пахло свежей краской, давно немытыми ногами, пылью, свежо - замытой кровью: пахло чем угодно, но только не табаком.

- Нет, Василий Степанович - лениво подумал Ларионов, - Видать не перепадет тебе здесь даже окурка. Не повезло.-

Словно прочитав мысли подследственного, невзрачный, словно побитый молью сидевший за столом следователь, до сих пор молча раскладывающий по зеленому сукну в определенном порядке бланки допросов, карандаши и бумажную, с тесемками пухлую папку проскрипел тусклым, словно простуженным голосом.

– Я старший уполномоченный Сидорин Александр Александрович. В моем кабинете не курят. Могу дать карамельку.-

И на краешке стола, прямо напротив Ларионова появилась завернутая в цветастую обертку конфета.

Заключенный долго, не мигая, смотрел на нее, словно не решаясь взять неожиданное угощение, но уже через мгновенье большие, грязные, с разбухшими суставами пальцы сжали конфету, нетерпеливо срывая с нее липкую бумажку.

- Сливовая - счастливо улыбаясь, проговорил Ларионов, с трудом разжевывая ее обломками выбитых зубов и прижав обертку к лицу с шумом вдохнул в себя сладкий запах карамели.- Летом пахнет. Летом…-

Следователь всмотрелся в кровоточащие десна заключенного и спросил, то ли вопрошая, то ли утверждая - Вас наверно били? Где? В камере или в кабинетах у дознавателей?-

Василий Степанович проглотил все еще сладкую слюну и как-то очень веско ответил ему, не отрывая взгляда от яркой конфетной обертки, которую он все еще не решался выбросить.

- Интересно, кто бы попробовал в камере меня тронуть, такого амбала? Блатота что ли, или бакланы? Так мне грех их опасаться. Бздуны те еще… На войне в рукопашную с волками из спец. подразделения СС шел и не боялся. А те здоровяки были, не в пример этим сявкам.-

- Слушайте Ларионов- Сидорин недовольно поморщился, отчего куцые его усишки уползли куда-то вверх и в бок.- Ну что у вас за жаргон? Вы же не уголовник, не урка какой-то, а нормальный мужик, колхозник, хоть и бывший. Говорите нормально, оставьте вы эту феню.-

Заключенный устало посмотрел в глаза следователю, и, звякнув длинной цепочкой наручников, пропущенной для подстраховки через ножку табурета, зло, словно гной из набухшего чирья выдавил,

- А я гражданин начальник, эти два года не у себя в колхозе вкалывал, не в тайге шишковал и белковал, а здесь, у вас, на нарах клопов давил, среди сброда всякого: мазуриков да клюквенников, мокрушников да фармазонов. И не след мне ими и фенькой ихней гребовать, когда мне с ними приходится на одну парашу ходить, одну баланду клевать. Так то вот, гражданин Сидорин.

Следователь ощерился, редкие и нездоровые свои зубы, показав, и с усмешкой бросил - Да вы Ларионов никак к политическим хотите? Напрасно это. Они вас еще не такому научат. И вы среди них быстро из, как вы только что выразились амбала, в доходягу превратитесь. В отхожих кучах отбросы жрать начнете. Да и не к чему вам все это. Ведь вы же признайтесь, все еще наш, советский человек. Ну, оступились, с кем не бывает. Так покайтесь, повинитесь и поверьте, Родина вспомнит и ваши подвиги, и ваши заслуги, и награды ваши вам еще вернет. Вот увидите.

А если вас гражданин Ларионов и били когда-то наши товарищи, так поверьте, они же не со зла. Лично к вам они никакой антипатии не имеют. Вы поймите – голос Сидорина приобрел какое-то странное, завораживающее звучание,- Уже семь лет как кончилась война. Страна с трудом поднимается из руин, и вместо того, что бы ей в этом помогать, появляются элементы, предатели, пытающиеся ей, Родине нашей советской, помешать в новом ее рассвете и подъеме…-

- Господи - Выдохнул заключенный. – Ну, я то чем мог помешать, в чем провиниться перед Родиной. Да я все четыре года в полковой разведке прослужил, дважды ранен, семь раз к наградам представлен, да и потом, уже здесь, у себя в деревне как каторжный вкалывал. Больше всех в колхозе нашем трудодней нарабатывал.

- Верю - почти пропел Сидорин.

- Честное слово верю. Каждому вашему слову верю. И в целом, мне вся ваша жизнь ясна. В целом.… Одно мне пока еще не ясно.

Как и где, вам гражданин Ларионов Василий Степанович, угораздило познакомиться с профессором Берлинского университета Отто фон Крауз, родным братом полковника СД вермахта Вильгельма фон Крауз?-

- Да не знаю я никакого Отто, и тем более брата его не знаю…-

- Правда?- удивился следователь, и словно фокусник бросил на стол толстый том в потертой обложке. – А отчего же здесь, на титульном листе, профессор собственноручно начертал - Сидорин склонился над раскрытой книгой и, пошлепав губами, перевел

- Моему Русскому другу Василию Ларионову, садоводу – любителю от профессора биологии Отто фон Крауз. Одна тысяча девятьсот сорок пятый год.-

Сидорин откинулся на стуле, и победоносно улыбаясь в лицо растерянному Ларионову, радостно рассмеялся. Вот видите, и переводчик не пригодился. Сам прочитал!

Ну что вспомнили? Смелее, Василий Степанович, я же по глазам вижу, что вспомнили…-

Сидорин, все еще улыбаясь, придвинул к себе стопку бумаги, взял карандаш и приготовился слушать.

… Глядя на это поместье, даже не верилось, что где-то рядом, не более чем в пятнадцати километрах, на улицах полуразрушенного Берлина идут кровопролитные бои и окрыленным близкой развязкой войны частям Советской Армии, Германия противопоставила всех, кого только можно было поставить под ружье: молодых, плохо обученных солдат (почти детей) из Гитлерюнинга и измученных старостью и недоеданием пожилых людей из ополчения.

Сквозь густые ветви старинных кленов и лип, окружающих поместье даже звуки разрывов авиационных бомб были практически неслышны, а если и прорывались, то казались лишь отзвуками весенних гроз, веселых и неугомонных.

Старинный, миниатюрный замок с башенками под замшелой черепицей, и высокими стрельчатыми окнами, чем-то необыкновенно напоминающий католический костел, почти по самую крышу густо зарос плющом. Плетистые розы и серые, голые еще виноградные, похожие на старые канаты лозы увивали белые, известняковые колонны парадного входа, от которого в разные стороны разбегались засыпанные кирпичной крошкой извилистые дорожки.

Я как представитель фронтовой разведки, перед самым концом войны был прикомандирован к спец. группе подчиняющейся якобы непосредственно маршалу Жукову. Ему или не ему никто точно не знал, но в группе никого ниже майора не было, и интересовались они только антиквариатом (картины, мебель, посуда и прочая бытовуха). В мои же обязанности входили непосредственно их личная безопасность, зачистка территории, соблюдение секретности и тому подобная хрень.

В то утро, группа по неизвестной мне причине задерживалась, и я решил пока суд да дело побродить по поместью, оглядеться так, сказать.

Небольшой парк возле особняка с идеально круглым, скорее всего искусственным прудом незаметно переходил во фруктовый сад, содержащийся в идеальном порядке.

Каждое дерево, до уровня глаз светилось свежей побелкой, а приствольные круги тщательно перекопаны и щедро засыпаны черным торфом. Но больше всего меня поразили таблички, вбитые в землю возле каждого дерева на которых, по-видимому, был выписан сорт данной яблони или груши.

Господи, гражданин следователь, как же хорош был этот сад. В него просто нельзя было не влюбиться.

Вы можете приплюсовать ко всем моим прегрешениям еще и измену Родине, но, глядя на эти обихоженные деревья, стоящие в ряд, с белыми стволами, напухшими почками, готовыми в любой момент взорваться белым цветом со страшной тоской вспоминались наши колхозные сады с корявыми деревьями и мелкими, травянистыми яблоками. Про груши я вообще молчу. Их у нас, на Урале в принципе нет.

И так я вдруг заболел этим садом, что будь у меня возможность, я бы все эти деревья, с корнями аккуратно повыкапывал и перевез к себе, в родную деревню.

И вот хожу я как глухарь по этому саду, ничего вокруг себя не замечаю, как вдруг вижу, прямо передо мной тень чья-то задрожала – кто-то у меня за спиной появился.

Инстинкт сработал, и я в прыжке опрокинулся на спину и, извернувшись, дал очередь из автомата.

Не знаю, как и кто управлял в тот миг моей рукой, но очередь прошла от силы в сантиметре над головой этого старикашки. А он упал на землю, бедолага, голову руками зажал, а про ружье свое охотничье, все в серебреных накладках и думать забыл.

Присел я рядом с ним, закурил и ему в губы его, трясущиеся, тоже папироску вставил.

Закашлялся немец, глаза открыл и, видя, что никто его пока убивать не собирается, поднялся с земли, коленки сырые от молодой травки отряхнул и присел тоже, хотя и с опаской.

Я поначалу то думал что он садовник, какой, подневольный, одним словом свой брат крестьянин, по плечу его похлопываю и на сад, показывая все “ зер гуд” повторяю – хорошо мол! Честно говоря, я кроме этого “ зер гуд”, да “ хен де хох”, по-немецки и не знаю ничего, а он фриц то этот самый, разговорился: дан ке шон, мол, Гер зольдат! Дан ке шон! Ожил одним словом немчура, от страха оправился, ручками замахал прямо перед носом, да живенько так. Смех, да и только!

Схватил меня за рукав, к одной из яблонь чуть ли не силком тащит. Бегает вокруг нее, то на табличку рукой сухонькой указывает, то в грудь свою себя кулаком стучит, всем видом показывая, что сорт этот он не иначе как сам, собственной своей фрицевской персоной вывел.

Правду сказать не поверил я по первости ему, ну хоть убей, не поверил. Слышал я конечно краем уха про Мичурина и опыты его, так то у нас, в Советском Союзе, а что бы здесь, в этой занюханной Германии, да еще старикашка этот беспомощный.… Замотал я головой – мол, нет тебе веры, старый фриц, фашист недобитый, а он тогда рассердился так, аж ногой топнул и вновь цап меня за рукав и уже теперь в замок волочет. Вот наверно умора была посмотреть со стороны: я мужик под два метра ростом, а он – тьфу, высморкаешься, так закачается, а один хрен, петушится и тащит меня за собой, словно баба моя волочит коровку нашу на общий, колхозный скотный двор.

…Замок то он, конечно, замок, но что-то богатства особого я в нем не заметил. Может быть, именно поэтому и группа то моя особая в поместье ехать не торопилась.

… Над камином конечно герб какой-то висит, с зубром на щите, да пара мечей ржавчиной тронутой ниже – вот, пожалуй, и вся роскошь. Зато по на стенам – кругом листья да цветы сушеные под стеклышками поблескивают, да фотографии этого старикашки на фоне яблонь то с линейкой, а то просто с яблоком в руке.

Усадил он меня за стол, рукой махнул и исчез в какой-то из боковых дверей. Я уж было подумал, что старикашка то мой, за подмогой побежал – ан нет. Выходит он, аж согнутый весь и перекошенный от тяжелой корзины, которую тащит перед собой и смотрит на меня необычайно гордо и задорно.

Посмотрел я в корзину - а там, веришь, яблоки, да какие?! Крупные, упругие, словно из воска отлитые – и это в мае месяце! Запах по комнате так и поплыл, ну ровно на пасеке в июльский полдень.

Выбрал он несколько штук и вновь меня в сад поволок, показать где, на каком дереве какие яблоки растут. Взял я яблочко у него из рук, пальцами надвое его разорвал – хотел, было семечки в карман наскрести, мол, там, у себя в деревне, в России их посажу

Увидев такое, немец мой опять что-то застрекотал, сердито головой задергал и вдруг, сделав таинственное лицо, поманил меня куда-то в глубь сада.

Я за этот день, как-то даже привык к его выходкам и поэтому спорить не стал, пошел за ним, можно сказать след в след.

В самом конце сада, где смыкались старинные каменные стены, оказался фруктовый питомник. Деревца толщиной, что ваш карандаш, гражданин начальник торчали из земли густо, ну словно ракитник у нас по реке, но, тем не менее, возле каждой группы саженцев – белела табличка.

Взял немец лопатку, к стене прислоненную, походил с видом знатока вокруг этих прутиков, да и копнул несколько, вместе с корешками и землицей своей, германской.

А уж потом, когда мы с ним (каюсь), кофей пили, честно говоря, фуфло полное, он мне книгу эту свою и подписал, и документы у меня попросил посмотреть - еще помню, все время повторял аусвайс, аусвайс…

Так и получилось, гражданин начальник, что одни с войны тащили полные чемоданы барахла, часов да шмоток, а я в мешке прутики эти принес – вся деревня надо мной потешалась….

А что он там какой-то фон, да еще брат его полковник – не, я этого не знал. Я ж малограмотный, гражданин следователь.

Сидорин отложил карандаш в сторону, любовно сложил исписанные листки в стопочку и, откинувшись на стуле удовлетворенно, почти ласково посмотрел на незадачливого садовода.- Вот видите, как славно у нас с вами беседа прошла, Ларионов. И незачем к вам и насилие то применять. Подпишите, пожалуйста, здесь и здесь…

Ларионов повертел перед носом листки допроса, исписанные мелким, убористым почерком следователя и, шепча себе под нос, что он, мол, и печатными буквами и то хреново читает, а уж здесь…, подписал в местах отмеченных галочками, и наивно посмотрев в глаза следователю, спросил.

- Ну а со мной – то как? Домой – то когда?-

Сидорин приподнял со стула расплющенный свой зад и, замкнув в сейфе бумаги и бланки, потянулся всем телом и, нажимая кнопку вызова конвоя, лениво и безразлично бросил – Ну, я не суд конечно, но думаю лет на десять, как там у вас, в камерах говориться “по рогам”, ты уже голубчик наговорил…

…Председатель колхоза “ Красная Иссеть”, Быков Прокоп Титович, перечитав несколько раз официальное письмо пришедшее на имя парторга колхоза, выпил стакан молочно-мутного самогона и на ходу разгрызая луковицу крепкими, прокуренными зубами, прихватив топор, торопливо, поскальзываясь и падая по весенней склязи, поспешил к дому Василия Ларионова, где за покосившимся забором тянулись к прозрачному Уральскому небу молодые яблоньки, готовые в любой момент взорваться белым цветом.

 

Все имена и фамилии изменены.Автор.