Рассказы человека, которому в 1943 году было только 18 лет.

С этого рассказа началось наше знакомство.

Встреча с великим Мельниковым

Это произошло в Гаграх, доме отдыха союза архитекторов, на берегу моря. Под вечер, когда на пляже уже никого не было. Мельников был старик и сидел на галечном берегу, неподвижно глядя на море. Я разделся неподалёку, искупался, вернулся и решил как-то заговорить: «Не нужно ли Вам чем-нибудь помочь?».

- Я жду сына,- не отрываясь от горизонта и не поворачиваясь, ответил Мельников,- он любит далеко заплывать. Уже два часа, как его нет, минут через сорок он должен вернуться». И действительно минут через сорок, на морской глади, голубеющей к ночи. Появилась точка, которая, увеличиваясь в размерах, превратилась в стройного, хорошо сложенного мужчину, немного утомлённого дальним заплывом. Пока тот лавировал в прибрежной гальке, выбираясь из воды, Мельников добавил: «каждый раз он заставляет меня так волноваться».

О войне (всегда перед 9 маем).

Дети мои меня не воспринимают, они привыкли ко мне, к моему голосу, к моему присутствию, и солдата они во мне не видят. Сам же я этого ощущения не потерял, и было это все со мной, а не с каким-то другим мальчишкой. Конечно со мной, я только удивляюсь тому, что выжил. Потому что был я в такой каше невообразимой, в таком людском месиве, что только счастливой моей звездой можно объяснить мой выход из этого кошмара.

Я ведь командовал взводом пулеметчиков, а пулеметчики такой народ, который всем мешает, и на него лезут все. И танками, и пушками и гранатами пытаются забросать пулеметную точку. У меня было три пулемета, человек 15 солдат, повозки с патронами, лошади, в общем, целое хозяйство. А первый мой бой после училища был еще по дороге к фронту. Место есть такое ВАЛУЙКИ.

И тянулся наш эшелон по узкой горизонтальной полоске между двумя откосами. Один откос, поросший лесом шел вверх от наших вагонов, другой, по правую сторону, -обрывался круто вниз, сбегал к узкой речушке. На его склоне торчали обгоревшие колья елок. А дальше – поселки… до самого горизонта. И вот смотрим, от жилья в нашу сторону полетели сигнальные ракеты. И, спустя некоторое время, налетела авиация. Прикрытия с воздуха никакого. Состав еле тянется, жмется к лесному склону. А с воздуха бомбы. Вагоны трясутся, как чесоточные, вздымаются, как скаковые лошади. И пацаны наши, лейтенантики, многие не выдержали, попрыгали на откос, (некоторые угодили прямо на эти колья), и их с воздуха… . Что удержало меня,- не знаю. Оцепенение нашло,- мыслей никаких не было, просто оцепенение.

Место, видимо было привычное для немцев. Когда они отстрелялись, мы, уцелевшие, вылезли, я доску оторвал и в отверстие в полу выбрался. Разбитые вагоны попытались отсоединить, целые составить опять в единую ленту, и двинулись дальше. По прибытии не досчитались трети. Из шестисот – двести человек пропали.

Ну, а настоящий ПЕРВЫЙ БОЙ был под Кривым Рогом. Тут уж я потерялся сразу. А что, 43 год! С первого до последнего дня войны фашисты не оставляли нам никаких шансов на победу. И в 43 году, вроде бы наступая, мы ни черта не знали об общем положении дел, как и в 41-ом. Неразбериха была страшная! Мы не знали только ближайшую задачу,- взять вот данный населенный пункт. А там, где кто есть,- ну, иногда, покрутишься у штаба, что-то услышишь, но очень мало. И когда начался бой, я потерял своих сразу,- этого я пересказать не могу. Хоть нас и готовили в училище. Взрывы и пыль такая, что ничего в этой пыли, кроме грохота, понять невозможно. Я каким-то образом оказался в окопе, даже не в окопе, а в воронке из-под снаряда. Торчу по грудь, озираюсь. Над головой, буквально, проносятся самолеты, и тоже ничего понять не могут, кто, где есть, сбросят бомбы, и назад. Или, вдруг, из пыли начинает доноситься приближающееся урчание, материализующееся в тяжелый неповоротливый танк, который пробуксовывает мимо тебя, а потом опять ничего нет. А бой вокруг тебя громыхает, ты в самом эпицентре воя, взрывов, огня, но зрения нет, пыль кругом плотная, не просматриваемая, глухая и все забито только ею.

И, вдруг, вижу, наш майор Гончаров перед моей воронкой вырисовался:- «Ах, ты, лейтенант!,- и хвать меня за шкирку,- вылезай! Двигайся за мной, будем наших искать!»

Тут мне уж спокойнее стало, спину его вижу, бегу. На расстоянии метров четырех. Так он меня и выволок. Если бы не он, не знаю, что было бы со мной. Я, видимо, был заговоренным, и он тоже. Его «заговоренности» хватило на три недели, потом его от нас перевели. А вот после войны, я его встретил, на улице. Не мог я его сразу окликнуть, (сердце толкнуло, что он). Стоял, смотрел ему вслед, пока он за угол не завернул. Потом кинулся догонять, обшарил все подворотни, заглянул везде,- не нашел. Место это рядом с Патриаршими прудами. Угол Малой Бронной и Ермолаевского переулка.

Вообще повороты судьбы непостижимы. Невозможно их предугадать. Поэтому и не люблю я этих чествований. Те, кто остался там, были героями. Они сознательно шли на какие-то поступки. А я не понимал смерти, и смелость моя была не смелостью, а скорее оторопью перед происходящим, а когда я узнал смерть, то испугался по-настоящему.

РАНЕНИЯ

Рассказывал я тебе?

Ну, вот, осколок-то, вот он, видишь, а сколько мог важных органов отсечь. И детей бы не было. Вот, в штанинах ватных притормозил, до сосуда не добрался. Почему его тогда не вынули - не знаю, может, не заметили. Одну ногу прошил, а во второй застрял. Если бы не медсестра, которая среди груды израненных тел для отправки в госпиталь на меня пальцем бы не ткнула, так бы вы меня и видели. День- два еще повалялся бы и помер. Да еще, конечно, пенициллин, лекарство это тогда как раз изобрели, во время войны.

Я не единожды ранен был, а пять раз. Шли мы как-то через болото, по мосткам таким. Я первым шел. Откуда стрельнули - не знаю. Шальной снаряд. Не по мне-то и стреляли, наверное. Чиркнул под мостками. Мне ноги перебило, и соседа моего ранило, а третий живой. Упал я поперек мостков, и чувствую, что движений никаких делать нельзя, ну, там вставать пытаться, или просто шевелиться. Чувство какое-то тревожное. Лежу, вижу, через какое-то время идут два немца с того берега. Один другому говорит, (я плохо немецкий знаю, так, немного понял): «Пойдем,- говорит,- посмотрим, там раненые». А другой ему отвечает: «Нет, мол, убитые». Но ко мне движутся. А я лежу, руки по мосткам свисают в воду, голова… . И спасло меня то, что передо мной мостки разнесены снарядом. Они до края дошли, постояли, и в обратную. А когда вечер наступил, от сырости я в себя приходить стал, только ничего сделать-то не могу. Крови потерял много, но чувствую где-то люди рядом. Действительно, слышу по темноте уж, шорохи: « да здесь они, здесь»,- это третий наш на выручку пришел с подмогой. На плащ- палатках нас и выволокли к своим.

Чувство у меня было какое-то всегда. Ноги что ли сами дорожку выбирали, по какой идти. И люди мои мне поверили. Лейтенант же я был, а на войне звание большую роль играет. Хочешь – не хочешь, должен быстро решение принимать. Вообще на фронте я отвечал только за себя, ну, и за людей, которые были со мной рядом. Детей, семьи не было, а были бы, не знаю, какими бы были мои поступки.

7 мая 1997года. – Вот, что мне сейчас вспоминается,- это ЗОРЬКА. Так ее звали,- Зорька! А было это в Югославии. В тот период, в 44-45 году югославы к нам очень хорошо относились. Они ведь славяне, так же как и сербы. И вот, почувствовали они к нам какое-то братство, родство. И полезли в госпиталя, - кровь сдавали, за ранеными ухаживали. А я там лежал, и на мне все заживало, как на собаке. Сделают операцию, извлекут осколки, и, гляжу, начинают раны прямо на глазах затягиваться. Две недели,- и нет ничего. У других осложнения, нагноения, а на мне, как на собаке. Врачи говорили, что это такое свойство организма. Ну, свойство – свойством, а я раньше на фронт попадал, вот и все. Сначала в запас, а там, глядишь, пара дней и на фронт.

Ну, а ее приставили ко мне, когда положение мое было плохое. Очень плохое. При ранении была задета у меня артерия, и ждали хорошего хирурга, а его все не было. Вот я и лежал, и ждал, так, отдавшись судьбе,- что будет, то будет. А что можно было еще сделать!

Ну вот, а когда я пошел на поправку, смотрю, интересна она мне совсем даже в другом смысле. Гляжу на нее, и вижу,- все при ней. Я тогда еще не знал, что до войны она была чемпионкой Европы по теннису. Девятнадцать лет! Самый тот возраст, когда чувство, прежде всего, все затмевает, и разум, и разумность. Попросил я у нее адрес. Она дала. Вот, как я начал немного передвигаться, стал я собираться к ней в гости. Раздобыл одежонку поцивильнее, гимнастерочку, чем-то там подпоясался. А время тогда было смутное. Сам черт не разберет, кто с кем воюет. Параллельно с армией Тито, была создана еще одна армия – профашистская, она воевала, нападая на дома и семьи, якобы сочувствующие Советской Армии. Отлавливала «гуляющих» вне территории госпиталей. Кругом развалины. А среди развалин все что хочешь может произойти,- пропал человек,- иди, ищи его! Но меня мало что могло остановить. А уверенности придавало оружие. Раздобыли мне оружие ребята. Нас в палате было трое. Они знали, куда я иду, и адрес примерный знали. Вот я и пошел, а идти мне надо было на окраину города, в район особняков. Отец у Зорьки оказался фабрикантом, сбежавшим при подходе Советских войск, а она осталась в особняке. Ну, часа через два я дошел, спрашиваю у жителей, где такой-то дом. Они показывают,- все славянские языки чем-то похожи, ну, вот «люблю», просто ударение на другом слоге «Люблю». Доброхоты мне тут же предостережение, оглядели меня, говорят: «Не надо тебе ходить туда, там дом «нечистый», темный дом».

Ну, а мне все - нипочем. Подхожу – дом огромный, а перед домом сад и забор каменный. В общем, вышла она ко мне, и начались ахи, охи, объяснения бурные. Мол, она сама хотела найти меня, но ее перевели в другой госпиталь, а когда приходила, я был на перевязке… . В общем, короче говоря, повела она меня в дом. А дом богатый! Всякие там мальчики резные с лампочками, камины, полы блестящие… . Ну, и говорит она, время сейчас уже позднее, и боится она меня отпускать обратно, и что надо мне у нее остаться. А что я могу возразить, если мое желание остаться у нее, полностью совпадает с ее доводами. ( У меня сохранилась ее фотография, только я ее прячу, потому что на фотографии есть надпись. А у жены моей такой характер, что она даже из истории 50-летней давности может накрутить, Бог знает что. «И значит, … и значит…» Это ее «и значит» - ужасное дело. Правда, иногда я вижу, что она производит некоторую ревизию в моих вещах, так что, может быть, и знает, и видела, и читала).

Так и приноровился я ходить к Зорьке, жизнь брала свое. Она была старше меня, но меня принимала. Только потом я понял, что у нее в доме сходились чеки, противники Тито. И вот как-то ночью, она будит меня: «Григорий, спасайся, чеки!» Я со второго этажа по водосточным трубам, а трубы у них, черт, тонкие, и держатся на соплях. Один этаж я одолел, а потом сорвался, труба полетела. Я и грохнулся. А ноги все в бинтах, от удара у меня, конечно, все швы разошлись, и, видимо, сознание я потерял. Очнулся в госпитале, подобрал меня патруль, чуть под трибунал не попал. Спасло то, что началось новое обвальное поступление раненых, и я попросился под шумок, меня выписать……

МАЙКА. А про свою первую девушку рассказал примерно так: (сразу я не сумела записать рассказ, и потому его «живые» слова исчезли, заменившись нескладными, моими. Несколько раз, как бы невзначай, просила его повторить, но он уходил, пряча глубже в себя это воспоминание, говорил всегда о новом, еще не выговоренном).

Шли мы вместе из госпиталя, возвращались каждый в свою часть. Какое-то время дороги, было по пути. Она была медсестрой, тоненькой, стройной девушкой, перехваченной в талии широким солдатским ремнем. Шли полями, к вечеру вышли к разбомбленному селу. Все хатки были заняты и оприходованы солдатиками, которые весело суетились, перебегали из хатки в хатку, жгли костры, носили котелки с водой. Приткнуться к кому-нибудь было непросто, и мы обрадовались пустой полуразрушенной лачуге на краю села c чуть прислоненной дверью. Печь была выворочена. В комнате стояла брошенная железная кровать с тряпьем и стол с лавкой. Не зажигая огня, в сумерках, поделили дневной паек, полученный в госпитале. Стемнело быстро, и все стихло. А мы сидим за столом. Сидим и сидим. Потом Майка встала, расстегнула солдатский ремень, и легла, не раздеваясь на кровать. А я сижу. Потом тоже снял ремень и лег рядом. Лежим, боясь пошевелиться. В дырявую крышу небо видно. Вдруг, совсем рядом, за стеной, раздалось тяжелое урчание. Что-то громоздкое, неповоротливое рыло землю прямо под боком. Потом оглушительный удар, еще один, еще. Танк немецкий. А мы лежим, что сделаешь? У меня один пистолет. Отстрелялся и начал отползать, также глухо урча. И потом наступила страшная, зловещая тишина. Утром мы молча пошли дальше. На развилке, при расставании, подарила она мне маленькую фотографию со своим адресом на Украине. После войны я написал ей письмо, и получил ответ, правда, от ее сестры, с сообщением, что Майка жива, и что замужем и с просьбой, больше не писать.

Друг у меня был ИВАН БЕРЕЗИН, с которым мы вместе воевали полгода. Его убили в битве за Белград. Иван был тоже командиром пулеметного взвода и за ним, так же, как за мной бежали солдаты. Был там овраг обходной, и я до сих пор не могу понять, почему я со своими побежал не к оврагу, а по открытому полю. Наверное, пожалел солдат, пулеметы они тащили за собой тяжелые до 70 килограмм. Только обернувшись, увидел, что Иван со своими побежал к оврагу. А потом, после боя, стало понятно, что у немцев овраг этот был пристрелян. И все, кто втянулся в этот овраг, был накрыт шквальным огнем. Что там было,- страшное дело. Там было месиво. Я искал Ивана, надеялся, может, он ранен. Нашел я его уже на выходе. Он лежал в неестественной позе, на животе, а лицо было повернуто к небу, и глаза открыты. Синие глаза. Видимо осколком снаряда ему полоснуло по шее. Голова держалась на тонком лоскуте кожи. И кровь красным студнем под телом. Что я сделал. Я повернул Ивана, повернул голову, достал из кармана документы, адрес, от одного документа оторвал маленькую карточку, на память. Иван был единственным сыном у матери. Документы я все ей отослал.

И еще один рассказ задержался в моей памяти в полустертом виде, как к Белграду, сквозь толпу беженцев, прорывалась танковая колонна.

Там бой, ждут подкрепления, а дорога запружена обезумевшими людьми с узелками, детьми, котомками. Танкам не прорваться. И вот помню, как долго они беспомощно буксовали, пока не прилетел маленький кукурузник, и не приземлился на соседнем поле. И как оттуда вылез человечек, и, орудуя кулаками и локтями, прорвался к головному танку. И прокричал он, видимо, слова вроде таких: что далеко впереди, кровавый бой, а они, туда их растуда, буксуют здесь и прохлаждаются. И как после этого головной танк дал поверх голов предупредительный холостой залп, а минут через пять после ТОГО, пошел на «прорыв», сквозь толпу, а за ним и вся колонна. И как потом, после боя, страшно было смотреть на гусеницы танка, обмотанные обрывками цветного тряпья, и на лица танкистов, выполнивших приказ.

 

Я знаю, что такое война. Я видел, как человек превращается в пыль. А я везучий. Да-да, везучий. Командир батальона был москвич, и я москвич. И вот он воспылал ко мне отеческими чувствами. А на подступах Белграда, когда мы аэродром брали, вызвал меня и сказал: «Ну, вот, настал твой час!». Я все помню, этот звук, сверху, который накрыл меня и перевернул, а дальше уже ничего не было. Ударило меня по ногам.

Да все случайность. Вот шли мы как-то: пурга, все ищут лазейки, чтоб укрыться на ночь, забираются в стога. Ну, и я углядел стог, внизу которого углубление – нора. Я туда шмыг, ногами вглубь. Зарылся и заснул. А в стог попала зажигательная пуля, и он загорелся. А я сплю, и все это вижу как бы во сне. Пожар вижу, и вижу, что я будто бы задыхаюсь, а все это происходило на самом деле, только мне казалось, что это сон. Как я очнулся, заставил себя очнуться! И вовремя. Вся верхняя часть уже сгорела, и все это вот-вот должно было обрушиться на меня. И что же? На утро нашли бы обгоревший труп, хорошо, если бы документы не сгорели, а то и не сумели бы опознать. Да кому и надо, в сутолоке-то такой!

 

Неделю было жарко и сухо.

-Пойду схожу за мороженым.

-А у нас в буфете есть.

-Я люблю в брикетах.

-Там и в брикетах есть.

- Да нет, то, бывшее, за 48 копеек.

-???

-Ну что ты удивляешься! Я люблю мороженое, могу съесть два брикета, знаешь, до такого состояния, чтобы задубело горло.

В Югославии, когда я лежал в госпитале, я ел мороженое каждый день. Место там было такое «Новый сад», озеро большое - сказка! Так вот, в парке было три палатки. В одной готовили пирожки, в другой,- котлеты, а в третьей - мороженое. На желтках. Оно было такое вкусное! И пахло желтками.

« Иди сюда, я одной тебе покажу», - он забыл, как уже однажды показывал мне и потертый военный билет с перечисленными ранениями, и орденское удостоверение, а главное себя, 17-летнего фронтовика на фоне парусиновой палатки.

Когда встречали 2000год неожиданно возникло внеочередное воспоминание : « А вы знаете, ведь мы об этой встрече мечтали и думали в 43-ем. Тишина вдруг настала 25 декабря. Тихо, а я тогда мальчишкой (18 лет) не знал, что у них католическое рождество раньше, удивлялся, почему такое затишье. Ну, мне старшие бойцы разъяснили. И так разговорившись, мы замечтались в окопах, а как же там будет, в 2000 году, как люди будут отмечать 3-е тысячелетие. И казалось, что будет что-то необыкновенное… . И вот оно как незаметно все случилось». Мне хотелось, чтоб он что-нибудь припомнил еще, но кто-то перебил и разговор потек в другое русло. И что-то осталось недосказанным в этом новом тысячелетии.