1.

– Значит, в отпуск? – громогласно переспрашивает Окулов, тряся мою руку. Угораздило же меня попасться ему на глаза – и это на безразмерном вокзале, где тьма народу! – Обмыть бы надо такое дело…

Бывший мой однокурсник, а ныне майор милиции Василий Антонович Окулов хитро щурится и обнажает лошадиные зубы. Моя рука немеет от его молодецкой хватки. И – что ещё хуже – массивным телом, облечённым в мундир, он в самый неподходящий момент полностью перекрывает мне обзор.

– После, Вася, – обещаю я, изображая саму радость, – вот вернусь…

И как бы машинально сдвигаюсь чуть вправо, чтобы не терять из виду автоматические камеры хранения.

– А я про твои подвиги в газете читал, – не унимается приятель. – Лихо же ты вставил прокуратуре по тому делу об исчезновении студентки из медицинского, снохи... ну этого…

Он щёлкает пальцами, пытаясь вспомнить фамилию, потом безнадёжно машет рукой.

Я не собираюсь подсказывать. А чтобы уйти от скользкой темы придуманного всего минуту назад отпуска, огорошиваю его сообщением:

– Между прочим, в студенческом общежитии поговаривают, будто в сессию, когда будущие медички зубрили латынь, они нечаянно вызвали дьявола.

– Да ну?! – мой собеседник смотрит на меня совершенно опупело, выпучив глаза и с разинутым ртом.

Изо всех сил пытаюсь не улыбаться и сердечно взираю на его переносицу, стараясь видеть в то же время и камеры хранения. Наконец до Окулова доходит, что я прикалываюсь, и он оглушительно хохочет, разбрызгивая слюну и тряся своими двумя подбородками.

– Ну ты и выдумщик! Одно слово – адвокат. Представляю, какие эротические желания эти медицинские студенточки загадали бы дьяволу… – Милиционер широко лыбится, и в глазах его появляется мечтательное выражение.

– Да какие желания! Это ж тебе не джинн из бутылки, – осаживаю я полёт его фантазии самым серьёзным тоном. – Значит, договорились – звоню тебе сразу, как вернусь.

Василий продолжает ещё минуту бесцельно топтаться возле меня, потом предлагает:

– Может, чемодан помочь на перрон донести?

– Не, – машу рукой. – Спасибо, он лёгкий.

– Ну, бывай! – Он снова мне улыбается и, наконец, уходит через вращающуюся дверь.

И в самое время, потому что в зале ожидания появляется новое лицо. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы оно, лицо это, меня тут заприметило. Да и жизнерадостного весельчака в милицейской форме новому персонажу видеть сейчас не надо, вообразит ещё, что облава, развернётся и смоется. А упускать его мне теперь никак нельзя.

Человек этот тоже внушительной комплекции – везёт мне сегодня на такие встречи. Вразвалочку подходит к камере хранения, неприметно озирается и набирает код. Есть! Он сжимает в лапищах солидный коричневый дипломат из искусственного крокодила, совершенно не сочетающийся с пролетарской наружностью этого верзилы и его потрёпанной кепкой.

Не знаю, почему все зовут его Боцман. Во флоте, как и в армии, этот человек никогда не служил – в молодые его годы туда с судимостями не призывали. Может, из-за песни про заходившие в гавань корабли, что он так любит напевать? Наверное, и тогда напевал, когда по приказу Мухи мучил Аллу…

Боцман неторопливо идёт к выходу. Я не собираюсь за ним следить, ни к чему это ребячество. Что его «форд» оставлен за пустырём – я в курсе. Поэтому, немного выждав, беру чемодан и шагаю напрямую, через стройку. Эта дорожка протоптана моими смышлёными согражданами-пешеходами. Зато владельцы автомобилей ходят к своим железным коням исключительно по асфальту, хотя так длиннее. Традиция. А традиции надо уважать.

Боцман вот уважает. Я встречаю его там, где и наметил – возле последнего столба. Перекладываю чемодан в левую руку и шагаю навстречу. Василию я чистую правду сказал: чемодан у меня лёгкий. Потому что пустой. Но сейчас его лучше поставить…

В моей руке газовый пистолет, который полтора часа назад дала Алла. Не раздумывая, стреляю Боцману в лицо, изо всех сил стараясь самому не дышать. И почти в ту же секунду выхватываю у него крокодиловый дипломат. Пистолет стреляет бесшумно. Боцман так же бесшумно валится на землю. На месте левого глаза у него дыра, из которой струится что-то чёрное. Боцман мёртв. Мертвее не бывает.

Оторопело смотрю на пистолет и соображаю, что он вовсе не газовый. И что я убил человека.

Первое желание – бежать. Бросить оружие, оставить всё, как есть, и бежать. Но вместо этого я опускаю пистолет в карман ветровки, а добытый дипломат кладу в свой чемодан. И быстрым шагом иду к автобусной остановке. Время позднее, трамваи уже не ходят. Если верить расписанию, ночной автобус будет через шесть минут…

Нашим расписаниям тоже иногда верить можно. Сажусь на заднее сидение и оплачиваю проезд. Лет десять назад мне довелось защищать парнишку-контролёра, который вместе с напарником насмерть забил пожилого безбилетника. Ногами. Даже и не совсем безбилетника – тот мужик по рассеянности пробил вместо автобусного трамвайный талон. Проезд в автобусе стоил тогда шесть копеек. В трамвае – пять. Цена жизни человеческой в итоге – копейка. «Ибо огрубело сердце людей сих», – как говорил апостол Павел о своих недоброжелателях…

– Следующая остановка – «Пещеры», – сообщает мне приятный женский голос в динамике. Пора на выход.

Пещеры, пожалуй, самая интересная достопримечательность нашего городка. Их две – Левая и Правая. Обе очень древние, кажется, ещё времён палеолита. В Правой археологи отыскали следы стоянки первобытных людей. Зато Левая знаменита своим привидением, которое, якобы, является заблудившимся путникам перед самой их смертью. У неё вообще дурная слава, и горожане не больно туда суются.

Но мне – как раз в Левую. Там, совсем недалеко от входа, есть в стене расщелина, где я должен оставить чемодан – не к себе же домой его тащить. Тем более – не к Алле…

Уже почти подхожу к пещере, когда при свете луны явственно обозначился силуэт. Будь я посуеверней, уж верно, подумал бы, что это Призрак вышел подышать ночной прохладой. Но нет, человек, призраки не курят, а у этого зажжённая сигарета во рту. И потом, Призрак – один всё-таки, а этих… я насчитал двоих… нет, ещё один, справа…

Ненароком наступаю каблуком на сухую ветку, тут же раздаётся предательский треск. И сразу – выстрелы. Одна пуля просвистела прямо над моей головой. Палят не прицельно, на звук. Терять мне нечего, делаю рывок и исчезаю в пещере. Один из негодяев устремляется за мной, дважды стреляет, и я чувствую жгучую боль в левом боку. Настолько нестерпимую, что роняю чемодан. Потом оседаю рядом с ним и сам стреляю почти в упор. Эти сволочи не учли, что я тоже вооружён. Убийца медленно падает, схватившись за живот. Два других не хотят рисковать, и тот, кто главнее, пытается меня вразумить:

– Эй, ты!

Его хриплый голос в пещере усиливается эхом.

– Эй, послушай! Из этой пещеры только один выход, а здесь мы. Тебе не уйти. Пойдёшь вглубь – заблудишься и сдохнешь. Давай лучше, выходи. Мы больше не тронем. Твоя смерть нам не нужна. Нужны деньги. Ты получишь свою долю…

Ага, думаю я, как же, как же. Свою долю свинца. Хриплый продолжает что-то орать, но я уже не слушаю. Я крадусь вперёд вдоль стены всё дальше, петляя и стараясь не останавливаться даже для того, чтобы перевести дыхание. Убийцы больше не пытаются меня преследовать: пример товарища, получившего пулю в живот, их кое-чему научил. Они остались сторожить вход. Он же выход…

 

2.

С Аллой я познакомился, когда она уже жила с Мухой. Муха, белобрысый высокий альбинос со шрамом через всю щёку – вор в законе, и свято верит, что ему «по понятиям» причитается всё лучшее, что только есть у нас в городе. Его возят на лучшем автомобиле. Его стрижёт лучший парикмахер. Его лечит лучший врач, профессор с мировым именем. Консультирует его, скажу без ложной скромности, лучший городской адвокат – а это я.

Когда на конкурсе красоты титул «Мисс Старгород» завоевала никому доселе не известная Алла, Муха, естественно, возжелал, чтобы она принадлежала ему. В тех академических кругах, где вращалась Алла, про Муху тогда мало кто знал. Молодая аспирантка проявила неслыханную строптивость и высмеяла поползновения Мухи, да ещё в присутствии его громил. И тогда Муха на неделю отдал её «на перевоспитание» Боцману, велев действовать, как тот сочтёт нужным, но сбить гонор с этой воображалы. В первый же вечер Боцман изнасиловал Аллу разными способами, извращаясь, как хотел, и нарочно стараясь сделать ей побольнее. И каждый день, напрягая своё грязное воображение, издевался над ней самым садистским образом.

Через неделю Алла переступила порог Мухиного особняка, была она молчаливой, опустошённой и согласной на всё.

По настоянию Мухи Алла на время оставила работу на кафедре – бандит хотел владеть ею безраздельно. Но научную работу про апостола Павла, которым она давно и как-то даже трогательно интересуется, не забросила.

Алла убеждена, что в истории деяний Павла, этого истинного архитектора христианского учения, о котором Гитлер отзывался с ненавистью, обвиняя в крахе Римской империи, а Hицше называл жрецом, который разрушил замысел Иисуса, до сих пор много белых пятен. Впрочем, он ещё при жизни стал обрастать самыми невероятными легендами. Пешком, лишь иногда на случайных повозках, Павел в одиночку либо с двумя-тремя товарищами преодолевал сотни и тысячи километров по бескрайним дорогам империи. Он три года постился в Аравийской пустыне, исколесил Палестину, Малую Азию, Балканы, Италию… Его подстерегали тысячи опасностей, когда он ночевал под открытым небом, когда он пересекал горные хребты, когда форсировал реки. Несколько раз терпел кораблекрушение, как-то целые сутки носился по морю, вцепившись в обломок судна.

Его не понимали и ему не доверяли. Евреи, не принявшие Христа, считали его опасным вольнодумцем, презирающим отеческие обряды и законы. Братья по новой вере косились из-за того, что в юности Павел, тогда ещё фарисей Шауль из Тарса или по-гречески Савл, был одним из ярых гонителей христиан, агентом Синедриона с сыскными полномочиями. Они не слишком верили истории о его чудесном обращении после встречи на Дамасской дороге с Иисусом. Для римских властей он был диссидентом, нарушителем спокойствия, возмутителем общества. Для язычников он был человеком, говорящим о непонятном. Для философов греческих и римских он был слишком иудеем, понятия которого связаны с Библией, еврейской книгой, их совершенно не интересовавшей. Короче, со всех сторон на Павла обрушивались обличения. Hе дремали и храмовая стража, и римская полиция, много разных находя средств: он и сидел в тюрьме неоднократно, и подвергался публичным наказаниям, и в конце концов был обезглавлен в Риме при Нероне.

Его миссионерская энергия была неудержима. В Македонии, будучи заточён в темницу, апостол убедил принять христианство тюремного смотрителя. На Кипре ему удалось обратить к вере и крестить самого римского проконсула Сергия Павла. А в Ликаонии народ даже почёл его за бога и хотел воздать божеские почести, когда же Павел их отклонил, толпа пришла в ярость и чуть не умертвила его.

В общем, фигура весьма неординарная. Судя по «Деяниям апостолов» и посланиям самого Павла, которые наизусть, с горящими глазами, цитировала мне Алла, натура его отличалась контрастами. Энергичный, неутомимый, способный выносить труднейшие физические и нравственные испытания, он в то же время быстро впадал в уныние. Мог быть нежен, как заботливый отец, но бывал и суров, и резок, особенно в полемике. За обманчиво невзрачной внешностью этого хромоногого и рано полысевшего человека крылись непреклонная воля и стойкий дух, что не раз проявлялось в критические моменты. Однажды, когда корабль, на котором он плыл, попал в шторм, один лишь Павел сохранил хладнокровие, не дал разрастись панике и тем самым спас от гибели всех пассажиров и экипаж. Будучи вспыльчивым от природы, он научился сдерживать себя, проявляя порой удивительный такт. Ему было не чуждо чувство юмора, и он умел находчивым словом разрядить атмосферу.

– И всё-таки плохо было у твоего любимца с «христианским смирением», – подначивал я Аллу, – раз в суде Синедриона самого первосвященника, приказавшего бить его по устам, обозвал «стеной подбеленной» и пригрозил, что Бог его самого бить будет.

– Не пригрозил, а предрёк, – тоном, каким говорят с несмышлёными детьми или с круглыми идиотами, поправила меня Алла. – Среди многочисленного собрания апостол мог и не расслышать, кто именно произнёс оскорбительное приказание его бить. Жадность римских правителей тогда часто меняла первосвященников. В то время им был Анания, сын Небедоея, возведённый в этот сан Иродом Халкидским. Павлу, удаленному от Иерусалима на несколько лет, об этом могло быть вовсе не известно. Одежда первосвященника отличала его от прочих только в храме. А потому вполне возможно, что Павел не знал о первосвященстве Анании.

– Но где смирение?– не унимался я, мне нравилось её подзадоривать. – Согласись, трудно представить себе Христа, который поносит своих судей.

Алла сердито нахмурилась:

– Павел – не Христос, нельзя требовать от человека слишком многого. Между прочим, скоро насильственная смерть и в самом деле настигла этого недостойного иерарха, жестокого и корыстного, способного, по свидетельству Иосифа Флавия, на любое преступление. Во время бунта Менахема, когда восставшие идумеяне овладели Иерусалимом, Анания был пойман и умерщвлён вместе со своим братом. Низложенного первосвященника вытащили из водосточной трубы, где он прятался, и его мёртвое тело было выброшено обнажённым на съедение собакам и диким зверям. Сбылось пророческое слово Павла…

– Ладно, ладно, успокойся, – сказал я примирительно. – Хорошо, что справедливость хоть тут восторжествовала. – Я погладил её по щеке…

Самое пикантное, что разговор этот вёлся на великодушно оставленной мне бывшей супругой двуспальной кровати, когда мы с Аллой курили после совместно и отнюдь не в богословских бдениях проведённой ночи. Безумство? Конечно безумство: узнай об этих шалостях Муха, нам обоим бы несдобровать. Не потому, что он так уж любит Аллу, вовсе нет. Утолив первый порыв страсти, Муха успокоился, теперь навещал свою наложницу не часто, весь погрузился в какую-то многоходовую операцию с наркотиками и даже позволил Алле вернуться на кафедру истории религии, называвшуюся в советские времена кафедрой научного атеизма. Меня он пришил бы не из ревности, а просто из принципа: к тому, что принадлежит самому Хозяину, никто безнаказанно грабки протягивать не может.

А я вот протянул. Сработал эффект запретного плода. И вообще, в обладании красивой и умной женщиной есть жуткий соблазн, устоять почти невозможно, это надо быть кем-нибудь вроде Аллиного кумира Павла, сознательно выбравшего для себя безбрачие и за всю жизнь не вступившего в связь с женщиной. Я на такие подвиги не способен. И как-то незаметно для себя действительно полюбил, что сто лет уже со мной не случалось. Поэтому просто радовался своей удаче и принял её, как дар судьбы.

Но зато не раз я спрашивал себя: а Алле-то зачем наша рискованная связь? И находил ответ лишь в своём мужском тщеславии. Только теперь, во мраке пещеры, усталый, грязный и окровавленный, я, кажется, прозрел наконец. Она просто использовала меня! Нехитрым женским способом приручала. Чтобы затем одним ударом – ударом моих рук, разумеется, – отомстить, невероятно разбогатеть и вырваться из позолоченной клетки, куда заточил её Муха. Я мог не пересчитывать деньги в дипломате, Алла заранее назвала сумму причитавшегося Мухе барыша от его первой грандиозной операции с наркотиками: полтора миллиона долларов. Их должны были передать для Мухи очень серьёзные столичные мафиози, настолько большие, что рядом с ними Муха казался мелкой шпаной. Это он сам говорил так Алле, а уж заподозрить в излишней скромности этого уркагана трудно. Код камеры хранения Алла, конечно, не знала, зато ей были известны дата, время и место. Одна бы она не справилась, вот и понадобился лох вроде меня, чтобы обезвредить Мухиного курьера, забрать дипломат с долларами и на время перепрятать.

А дальше? Дальше на сцену выходит кто-то третий, неизвестный, который тоже знает про деньги и чья задача совсем уж простенькая: устранить доверчивого дурачка и завладеть дипломатом. Вдали от шума городского. Должно быть, этот третий как раз Хриплый и есть. Чтобы подстраховаться, он не один пришёл, а с верными людьми. Ждал в том самом месте, которое известно было, кроме меня, одному-единственному человеку. Алле, историко-религиозной аспирантке атеистической кафедры и моей, казалось, такой любимой женщине…

Рана в боку даёт о себе знать острой режущей болью. Я хватаюсь за стенку, но сползаю на земляной пол и погружаюсь в забытье…

 

3.

Летним вечером четыреста пеших воинов и семьдесят всадников отправились из Иерусалима в Кесарию, город, построенный Иродом Великим на морском побережье и ставший ныне официальной резиденцией римских прокураторов. Солнечные зайчики больше не скакали по бронзовым щитам, ещё немного – и совсем стемнеет.

Начальник пехотинцев, суровый ветеран, был раздражён: из-за этого неожиданного похода у него сорвалось свидание с одной милашкой не самого тяжёлого поведения.

– Почтенный Луций, не понимаю я, зачем столько народу, – обратился он к гарцующему рядом кавалерийскому офицеру. – Прямо не конвой, а почётный эскорт. Ну куда он сбежит? – пехотинец презрительно кивнул в сторону сгорбившегося в повозке старика-иудея, почти полностью облысевшего, горбоносого, со сросшимися бровями и густой бородой.

Всадник подъехал ещё ближе и с не меньшим, чем у его собеседника, презрением скривил изящный аристократический рот:

– Сбежит? Ну разумеется, нет. Наоборот, мы, считай, его спасаем. Дело вот в чём: бдительному начальнику нашему Клавдию Лизию верные люди донесли, что сорок соплеменников этого человека поклялись убить его и зареклись не есть и не пить, пока он жив. Такая клятва называется у них херем. – Рот говорившего скривился ещё больше, римлянин как будто выплюнул чужеродное слово. – Вот Лизий и торопится сбыть с рук этого странного узника, которого так свирепо ненавидят свои же варвары, пускай-де прокуратор сам с ним разбирается.

Тот, о ком шла речь, внимательно прислушивался к разговору. Он плохо говорил по-латыни, но практически всё понимал. Про заговор уже знал. Это был далеко не первый заговор с целью убить его. Вспомнились начальные шаги на выбранной им стезе проповедника. Дело было в Дамаске. Тогда ещё его звали Савл, римское имя Павел он возьмёт позже. Блестящий полемист, учившийся искусству читать и интерпретировать Тору у одного из самых знаменитых учителей иудейских, иерусалимского раввина и члена Синедриона Гамалиила Старшего, он без малейших усилий побеждал в публичных спорах провинциальных книжников и законников, порой обращая их доводы против них же самих и особо веселя этим толпу. Тогда противники и стали готовить первое на него покушение. В том заговоре участвовал даже правитель Дамаска, который приставил стражу к городским воротам, чтобы не дать ему уйти. Опасность была велика, но избежать её помогли тогда уже начавшие собираться около него ученики. Они воспользовались тем, что дома с восточной стороны выходили окнами на городскую стену и, посадив Савла в большую корзину, спустили его на верёвке за стену, подобно тому, как в древности библейская Раав спасла соглядатаев Израиля.

Вот и в этот раз, стоя посреди разбушевавшейся толпы иерусалимской черни, выкрикивающей мерзейшие проклятия и готовой уже растерзать его на месте, он верил: смертный час пока не настал, чаша жизни его и страданий не выпита до дна. Спасение пришло от римских легионеров, которые по распоряжению хилиарха (тысяченачальника) буквально вырвали его из рук озверевшей толпы.

Хилиарх не знал арамейского языка и не понимал, что сбивчиво говорил ему Павел; но одно он помнил – что не должен допустить мятежа и обязан принять меры против всякого, кто может вызвать мятеж. И он решил допросить Павла под пыткой бичеванием. Это было не наказанием, а лишь самым простым способом добиться признания, по какой причине так кричала против него толпа во дворе храма. Бичевание производилось кожаной плетью, в которую были вставлены куски свинца. Лишь некоторые выносили его при здравом уме, а многие не выдерживали и умирали под бичом. Солдаты крепко связали ему обе руки вместе, обнажили спину, нагнули немного вперед и поставили в положение, удобное для этого ужасного и нередко рокового допроса. И вдруг пришедший наблюдать за исполнением пытки центурион услышал из уст допрашиваемого формулу на латыни, известную в Риме каждому школьнику: «Civis Romanus sum (Я римский гражданин)».

– Разве вам позволено бичевать римского гражданина, да ещё без суда? – спросил его Павел. – Неужели не знакомы вам слова Цицерона: «Связать римского гражданина – злодеяние; бить его – преступление; убить его – почти также ужасно, как отцеубийство»?

Центурион посмотрел ему в глаза и встретился со взглядом твёрдым, как гранит.

Разумеется, это не было простым хвастовством: наказанием за такую ложь была смертная казнь, и притом центурион уже понял, что от такого человека, как этот узник, ожидать лжи ради избежания пыток не приходится. Он приказал воинам остановиться, пошёл к начальнику и рассказал о заявлении Павла. Хилиарх всполошился: если узник действительно римлянин, то он дважды нарушил закон, который должен был охранять: потому что связал его и, в явное нарушение особого Августова декрета, дал приказание начать допрос пыткой.

Поспешив к узнику, Лизий спросил его:

– Скажи мне, ты – римский гражданин?

– Да, – сказал коротко Павел.

Но Лизий глядел на него с сомнением. Сам он был грек, купивший себе вольность, с присвоением имени Клавдия в то время, когда эти привилегии раздавались ещё щедрой рукой. Был ли апостол римским гражданином или нет, но ясно, что происходил из евреев, а судя по скромной одежде – ещё и небогат.

– Я за большие деньги приобрел это гражданство, – заметил Лизий.

– А я получил его по праву рождения, – спокойно ответил Павел.

После такого заявления говорить было не о чем. Апостолу развязали руки, и воины унесли орудия пытки. Затем Лизий направил главным священникам иерусалимским письма, чтобы на следующий же день составили собрание Синедриона для суда над узником.

Суд Синедриона не принёс Павловым врагам желанной победы. Подсудимый видел, что не все бывшие в собрании одинаково враждебны ему. Были там как фарисеи, верившие в воскресение, бессмертие души, в существование духовного и невидимого мира, так и саддукеи, которые, будучи безусловными материалистами, отвергали всё это. Поелику ни те, ни другие Иисуса мессией не признавали, Павел умело перевёл разговор в русло традиционного спора. «Братия! – говорил он, – я фарисей, сын фарисея; за чаяние воскресения мертвых меня судят». Павел не ошибся в своём ожидании. Едва он произнёс последние слова, в собрании начался галдёж, и фарисеи, если не все, то многие, готовы были защищать подсудимого. «Ничего худого мы не находим в сем человеке, – говорили они. – Если же дух или ангел говорил ему, не будем противиться Богу».

И вот теперь он ехал в Кесарию, к римскому прокуратору, с благожелательным письмом от иерусалимского хилиарха. Лизий сообщал, что не нашёл его виновным ни в каком преступлении, достойном смерти или оков, что приводил Павла в Синедрион и удостоверился, что его обвиняют лишь в спорных мнениях, касающихся закона иудейского.

Уже наступило утро, когда Павла доставили в резиденцию прокуратора и поместили в преторию, устроенную в старом дворце Ирода Великого. Там дали ему хлеба с вином, разбавленным водой, и велели ждать.

Наконец его отвели в просторный зал, где возлежал прокуратор, обрюзгший увалень в белом плаще, скреплённом массивной золотой брошью с рубинами. Непропорционально маленькие для его широкого лица оловянные глаза смотрели на подследственного холодно и высокомерно.

– Через пять дней! – изрёк прокуратор сварливым тоном и зачем-то сделал паузу. – Через пять дней из Иерусалима прибудут твои обвинители, тогда и разберём твоё дело. А пока посидишь в темнице. Я сказал. – Он на мгновенье прикрыл глаза, а когда раскрыл опять, апостол прочитал в них то скрытое злорадство, какое подмечалось им уже не раз, когда судьба сводила его с душами низкими и мелкими.

Правителя, к которому привели Павла, звали Антоний Феликс. Уже пять лет он управлял Иудеей, жестокостью и корыстолюбием снискав дурную славу далеко за пределами провинции. Его вздорный характер, порочная жизнь, отсутствие каких-либо талантов – словом, всё отталкивало от него иудеев и возбуждало лишь неприязнь и страх. Свою жизнь он начал рабом. Брат его, Палладий, был любимцем Нерона, и, благодаря его содействию, Феликс сначала получил волю, а потом стал прокуратором. Это был первый в истории раб, поставленный правителем римской провинции. Тацит, историк, сказал о нём: «Он правил царскими делами душою раба». При этом женился Феликс исключительно на царевнах, пытаясь возвыситься за счёт женщин. Сначала его женой была внучка Антония и Клеопатры, после – Друзилла, дочь Ирода Агриппы Первого. И вот с таким человеком пришлось Павлу иметь дело в Кесарии.

Однако, ещё до приезда обвинителей во главе с Ананией-первосвященником, прокуратора Феликса навестил царь Агриппа Второй со своей сестрой Вереникой, о которой поговаривали, что она живёт с ним, как жена. Что касается Агриппы, то он заслужил презрение не только за свой дикий нрав и беспробудное пьянство, но еще более – за те низкие средства, какими он достиг власти, и за ту унизительную роль, какую играл перед римлянами. Сын Ирода-Агриппы и внук Ирода Великого, он получил воспитание в Риме и только благодаря своим способностям льстивого и бесстыдного придворного достиг, после долгого ожидания, царского титула – титула, значение которого в Иудее падало с каждым новым царствованием. Ничтожная царская власть его находилась в тайном противоборстве с властью первосвященнической, пользовавшейся благоволением римского двора. Этим обстоятельством и объяснялось, почему царь Агриппа старался поддерживать дружеские отношения с римским прокуратором Иудеи – безразлично каким, будь то ничтожный Феликс или честный Фест, который сменит его двумя годами позже.

В беседе с гостями Феликс упомянул, между прочим, о своём необычном узнике, заметив, что из дела Павла он пока понял только то, что между ним и иудеями идут споры о вере и о каком-то Иисусе умершем, о котором Павел утверждал, будто он жив.

Потом был пир, пышный, как все пиры на Востоке, на котором Агриппа упился, по своему обыкновению, до беспамятства. Состояние гостеприимного хозяина было не многим лучше.

Казалось, о Павле надолго забыли. Он лежал, прикрыв веки, и был погружён в раздумья, когда заскрипел засов и в тюремную камеру проскользнула миниатюрная женская фигура. В воздухе запахло благовониями. Павел вскочил с кровати.

– Встань туда, я хочу получше разглядеть тебя. – Женщина повелительно махнула в сторону фонаря, прикреплённого к потолку железным кольцом, который наполнял камеру желтоватым светом и жутко чадил.

Некоторое время они молчали, глядя друг на друга. Женщина была молода и укутана в просторный зелёный плащ в тон её глазам, блестящие чёрные волосы уложены в высокую причёску, заколотую длинной булавкой, виски охватывала изящная золотая диадема в виде переплетённых змей. Глаза змеям заменяли крупные изумруды.

– Ты знаешь, кто я? – спросила она на арамейском.

– Да, госпожа. Ты высокородная Вереника. Я слышал, как тюремщики говорили о приезде твоём и брата твоего.

Произнося слово «брат», Павел слегка запнулся, вспомнив, какими словами обсуждали тюремщики не вполне братскую любовь Агриппы к своей сестре.

Женщина чуть прищурила большие зелёные глаза и кивнула:

– Да, я Вереника, дочь царя и сестра царя. Я тоже слышала о тебе. Говорят, ты воскрешаешь мёртвых?

– Нет, госпожа. Воскрешать умерших может только Господь.

– Вот как? А мне говорили… Впрочем, это неважно. Хочу спросить тебя. Ты ведь успел уже познакомиться с первосвященником Ананией. Что скажешь о нём?

Павел посмотрел на молодую женщину укоризненно.

– Госпожа, тебе ведь ведомо, что сказано в Писании: «Начальствующего в народе твоём не злословь».

Вереника хохотнула:

– Стало быть, кроме злословия, нет у тебя про него других слов? Ай да праведник, браво!

И тут же заговорила тихо и страстно:

– Послушай, послушай! Ананией недовольны в народе. Ему не простят неразумное кровавое мщение самарянам и подстрекательства к новым и новым казням. Кроме того, своей ненасытной алчностью он довёл до нищеты низших священников, обсчитывая их в десятинах, и даже посылал своих любимцев выбивать деньги дубинками. Канцелярия кесаря завалена жалобами на этого недостойного. Анания давно был бы смещён, если б не покровительство одного актёра в Риме, очередного любимца Нерона. Рассчитывать на скорые перемены не приходится, между тем Анания, что ни день, всё больше мешает нам. Слышишь? Он мешает нам, царям и детям царя. Мой брат не может возглавить движение против этого тирана в священных одеждах – Агриппа слаб духом и непопулярен. А вот ты – смог бы. Мне ничего не стоит выкупить тебя у продажного Феликса. С такой же лёгкостью, как я сейчас подкупила тюремщика, чтобы войти сюда. Подумай…

В камере повис запах интриги, столь же отчётливый, как вонь чадящего светильника.

– Мне нечего думать над этим, госпожа, – тихо ответил Павел. – Я вынужден сказать «нет».

Такой решительный отказ, казалось, озадачил Веренику.

– Нет?! Но ведь речь о злейшем твоём враге, который с присными своими приедет сюда через четыре дня требовать, чтобы тебя казнили, как казнили когда-то Назарея.

– И всё-таки я говорю «нет». Ввязываться в мирские дела нет у меня права, я не слуга властителям земным, только Господу служу одному.

Казалось, больше говорить не о чем, но Вереника не уходила. Она смотрела на Павла с каким-то новым интересом. Оба молчали. Неожиданно женщина приблизилась к нему вплотную, из плаща выскользнула тонкая рука, украшенная кольцами, и мягко прикоснулась к его щеке.

– Какой ты странный… Говорят, ты живёшь совсем один, у тебя нет женщины. Мы могли бы…

Павел покраснел. Вереника тяжело дышала. Она шептала хрипло и прерывисто:

– Э, да ты… похоже и впрямь… девственник… Но это… поправимо…

Она встала на цыпочки и потянулась к нему губами.

Павел отпрянул. На лбу его выступила испарина.

– Значит, опять «нет»? – спросила царевна с насмешливой улыбкой. Она старалась не выказать разочарования, но губы её предательски дрожали.

– Извини, госпожа, – сказал Павел чуть слышно. – Я давал обет.

Вереника быстро развернулась и пошла к выходу. Уже у самой двери она бросила на него через плечо прощальный взгляд огромных зелёных глаз.

Глаза Вереники…

Глаза Аллы…

 

4.

Я очнулся.

Меня по-прежнему окружали холодные стены пещеры. Я вспомнил, как долго ходил и полз по её лабиринтам, пытаясь, вопреки предупреждению Хриплого, найти второй выход. Несколько раз терял сознание. Я не знал, надолго ли отключался, но, уж верно, блуждаю тут не один день. К ране в боку я прижимаю скомканную ветровку. Кровотечение остановилось, но боль не прошла и противно пульсирует.

Ко всем прочим неприятностям неожиданно погас мой фонарик. Ох уж эти китайские фонари! Впрочем, возможно, я зря грешу на опять ставший нам братским Китай, просто фонарик не рассчитан на такую длительную работу. Ведь когда я захватил его, думал, что отойду совсем недалеко от входа в пещеру. Только спрячу деньги в условленном месте, минутное дело. А вот поди ж ты!..

Я достаю мобильный телефон и подсвечиваю себе, чтобы не оставаться в полной темноте. Слабая замена фонарику, что и говорить. А по прямому своему назначению он в пещере всё равно работать не желает.

Жутко кружится голова, во рту какой-то привкус муторный. Делаю ещё несколько шагов, выставив вперёд руку. Рука упирается в стенку. Всё, приплыли. Тупик.

Сажусь на свой трофейный дипломат. Чемодан я давно выбросил, он слишком громоздкий, мешал. А дипломат этот из крокодила ничего себе, увесистый. Ну да своя ноша не тянет…

Кажется, я снова был в отключке. А когда пришёл в себя, то сразу почувствовал: здесь кто-то есть. Совсем рядом. И тут я увидел его.

Передо мной стоял бородатый старик, закутанный во что-то белое. Боже мой, саван! Ещё чуть-чуть – и я бросил бы в него мобильник, единственный мой источник света. Призрак укоризненно качает головой, и я слышу глухой старческий голос:

– Успокойся, ты же знал, что рано или поздно я приду. Ведь знал?

Я растерянно киваю.

– Вот видишь! – удовлетворённо говорит Призрак. – В конце концов, пещера – неплохое место, чтобы спокойно осмыслить жизнь и подвести какие-то итоги. Не хуже любого другого. Аллегорическое даже в своём роде. У Платона в трактате «Государство» есть притча о том, что люди с самых малых лет живут в тёмной пещере, между тем как за спиной у них свет. Но они ничего не видят, кроме теней, отбрасываемых огнём на стену пещеры. И жизнь этих теней они принимают за настоящую жизнь. А если заставить их смотреть прямо на истинный свет, разве не заболят у них глаза и разве не вернутся они бегом к той жизни, что они в силах видеть и понимать, считая самой что ни на есть подлинной, куда достоверней протекающей за стенами пещеры? Впрочем, ты, кажется, не философ…

– Я адвокат, – заявляю я с неуместной в данной ситуации гордостью и чувствую, что привычный авторитет профессии на сей раз не сработал.

– Вот как? – удивляется Призрак. – Знавал я одного адвоката по имени Тертулл, так тот был редкостный негодяй и обвинения против меня выдвинул перед прокуратором самые что ни на есть негодяйские…

Я быстро включаю телефонную подсветку, хотя лысую голову и сросшиеся брови собеседника почему-то прекрасно вижу и без неё.

– Я знаю, кто ты! – кричу я ему в лицо. – Ты Шауль из города Тарс, которого христиане именуют сейчас святым Павлом.

Призрак молчит, но возражать не возражает.

– Но позволь, – спохватываюсь я, – ведь по велению Нерона тебе отсекли голову…

– Угу, – с едким сарказмом соглашается Призрак. – И я, по-твоему, должен был предстать перед тобой с собственной головой под мышкой? Для адвоката ты на диво остроумен.

Я пристыжено замолкаю.

Наконец Павел говорит примирительно:

– Благодатью Божьей я есть то, что есть.

Рискуя опять его рассердить, я всё-таки предупреждаю:

– Только не пытайся обращать меня в христианство, ладно? Я – Семён Гольдберг…

– Шимон, – машинально произносит Павел моё имя на еврейский лад.

– Пускай даже я не самый правоверный иудаист, и в синагогу хожу не чаще двух раз в год – на Песах да на Хануку, и свинину ем, но менять веру предков считаю последним делом. Насмотрелся я…

– И чего же ты насмотрелся? – интересуется старик на удивление ласково.

– Вот не так давно был у меня клиентом один хороший друг, уехавший с семьёй в Израиль. Так неженатый младший брат его, выкрест, немедленно подал в суд на выселение всей семьи родного брата, включая единственную малолетнюю племянницу. Хотя члены выехавшей семьи оставались российскими гражданами и имели полное право на жильё, как, впрочем, и на свободу передвижения. И всё только для того, чтобы приватизировать родительскую трёхкомнатную квартиру на себя одного. На суде он бил себя в грудь и кричал: «Я христианин!»…

– И что, помог ты другу? – с непритворным интересом спрашивает Призрак.

– Нет, – отвечаю я честно, чувствуя, как щёки заливает краска стыда. – Мне тогда подвернулось очень денежное дело, а это я забросил и даже кассационную жалобу не пришёл аргументировать в областном суде, её отклонили…

Старик надолго замолкает, качая головой. Я тоже молчу. Он не выдерживает первым:

– И часто у тебя появлялись такие… денежные дела, ради которых ты мог предать доверившихся тебе друзей?

Я насупился:

– Вообще-то я самый высокооплачиваемый в городе адвокат!

И слышу жёсткое:

– Тем более! А кто сеет скупо, тот скупо и пожнёт. Сейчас вот денег у тебя немерено – (он кивает на крокодиловый дипломат), – но разве спасёшься ими?

До слуха моего доносится тяжёлый вздох.

Потом он говорит неожиданно мягко:

– Ладно, чувствую я, что ты искренне скорбишь. От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда.

Я сразу вскидываюсь:

– Значит, у меня ещё есть надежда?

– Смотря на что…

– Ну как же, – прихожу я в растерянность от такого ответа. – Надежда выбраться отсюда.

Призрак смотрит в пол:

– Я имел в виду надежду на жизнь вечную. И совсем не важно, как ты называешь Бога и на каком языке. И внешняя сторона обрядности не имеет ровным счётом никакого значения. А мерзавцев, вроде того лжебрата моего во Христе, о котором ты рассказывал, гонителя родного брата своего, можно встретить в любой вере или безверии…

Не то, чтобы я расположен спорить, но просто вспомнилось:

– А вот Христос не был равнодушен к тому, что в храме творится, ведь он изгнал оттуда менял.

Павел нахмурился:

– Рабби родом из Галилеи и не знал обычаев великого храма Иерусалимского, иначе никогда не позволил бы себе учинить такое…

Я чувствую, что он хочет подобрать слово помягче, но не находит.

– Видишь ли, менялы были тогда частью храма. Правоверные иудеи должны были вносить пожертвование в храмовую казну. Но они не могли делать это монетами, на которых мало того, что были изображения людей, так ещё и портреты обожествлённых язычниками императоров. И менялы обменивали серебряные римские деньги на маленькие слитки золота – сикли, которые и жертвовались храму.

Увидев моё смущение, он благодушно хихикает:

– Ты и вправду не знал? О, я многое мог бы рассказать тебе о людях моего времени. О Пилате, например. А ты написал бы что-нибудь этакое, да? Ведь ты всегда мечтал быть писателем, а не юристом.

На этот раз я энергично качаю головой:

– Вряд ли найдётся среди пишущей братии безумец, который после «Мастера и Маргариты» рискнёт писать о Пилате и Христе. Засмеют – и правильно сделают.

Призрак равнодушно пожимает плечами, и я даже смутился, поздно сообразив, что Булгакова читать он никак не мог.

Потом он возвращается к теме, видимо, очень его волновавшей:

– Да, внешняя сторона обрядов не стоит и обола, главное – искренность веры и праведность дел. Поэтому и говорил я Иакову, именуемому братом Господним: «Обрезание – ничто и необрезание – ничто». И не так уж важно, ест или нет человек трефное, Бог не мелочен, он не станет заглядывать в тарелку каждому верующему. Но братья не хотели меня понять. А может, просто не могли…

Я киваю:

– Этот Иаков, глава христианской общины в Иерусалиме, был, насколько я знаю, вообще человеком ограниченным и даже высокомерным…

Призрак перебивает меня сурово:

– Мученической смертью сей муж искупил грех гордыни, как и все прочие грехи.

Потом говорит задумчиво:

– Но ты действительно не так мало знаешь обо мне и тех, кто жил при мне. Позволь поинтересоваться: почему твоего внимания удостоился именно я?

– Я и сам часто задавал себе этот вопрос. Скорее всего, я искал параллели с нашим временем. Ведь ты был современником колоссального разрушения оснований всяческой разумной политики и начала военного деспотизма, именуемого Римской империей времён упадка. На памяти у моего поколения тоже всего немало. Старческий маразм правителей и развал советской империи. Демократические надежды и спущенная с цепи абстракция экономических теорий, не заполненных необходимым содержанием. Большое разочарование в стяжателях, называвших себя демократами и реформаторами, которое породило уныние. Отсутствие общественного интереса к правам меньшинств, будь они политическими, расовыми, религиозными, национальными или сексуальными. Наконец, приход к власти контрреформации, убогой и агрессивной, причём агрессивной именно по причине убожества своего. И потом, был у меня и очень личный мотив…

Тут я смотрю на него и соображаю, что говорить об Алле мне нет необходимости: ему ведомо про неё. Но откуда? Догадка поражает меня. И он сразу её уловил:

– Знаю, о чём ты сейчас подумал. Что меня нет, и ты разговариваешь сам с собой? Что ж, может быть. Ты измучен, опустошён, тяжело ранен, потерял много крови. Ты несколько дней ничего не ел и не пил и очень ослаб. У тебя сильный жар. К тому же больная совесть твоя отягощена человекоубийством. Ты понял, что из этой пещеры тебе никуда не деться. Но разве так уж важно, существую я или только мерещусь тебе? Важнее другое. Что есть жизнь вечная. Но не для всех. Нет, не для всех…

Я чувствую, что мои веки словно наливаются свинцом. Когда же неимоверными усилиями вновь удалось открыть глаза, рядом со мной никого не было. Только темнота. Обволакивающая и давящая. Пещерная темнота…