Вадим Кожинов, загадочный и обоюдоострый рыцарь русской поэзии. Он был одной из самых примечательных и вызывающих огонь на себя фигур российского шестидесятничества атомного столетия. Истинный и нетерпимый ко всякому проявлению литературного инакомыслия, не его, "кожиновского", толкования поэзии, ко всем следовавшим иной литературной стезей, Вадим Валерианович безапелляционно вынес за скобки жанра Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Беллу Ахмадулину и определил их в "беллетристы"... В глухую пору листопада, сиречь - застоя, двадцать с лишком лет назад, по телефонам и в устных беседах путешествовал знаменитый список Валима Кожинова из шести поэтов, коих он признавал существовавшими в России: Алексей Прасолов, Николай Рубцов, Владимир Соколов, Юрий Кузнецов, Олег Чухонцев. Последнее место в "шестерке" заполнялось по принципу движущейся очереди то Эдуардом Балашовым, то Петром Кошелем - в момент поэтического пика последнего, пришедшегося на создание стихотворения "Дверь отворяется - входит отец...". "Петр, - помнится, пугал я его на молодогвардейской (издательство!) лестнице, - говорят, все, на кого положил глаз Вадим Валерианович, плохо кончают: Прасолов застрелился, Рубцова задушила подушкой любовница, Соколов перестал писать и пьет,-у Кузнецова - головокружение от успехов". В ответ Кошель сопел... Да что мог он противопоставить, если самый любимый поэт Вадима Кожинова - Владимир Соколов при всем дружеском расположении назвал своего опекуна - "Кровавый Валерианыч".

Недоброжелатели именовали его "критиком Шкуркиным", писали эпиграммы вроде: "По-над ГУМом дождик льется, бьются капли по колоннам. Критик Шкуркин продается на рубли и по талонам".

Это неправда: Вадим Кожинов не продавался - ни власти, ни литературным кормушкам. Так, всю жизнь он сохранял верность своему учителю Якову Ефимовичу Эльсбергу, который занимался стукачеством на писателей, даже когда того исключили из Союза писателей.

Кожинов любил русскую поэзию - искренне и нежно. Ему, идеологу "тихой поэзии", в эпоху "долматусовской ошани" принадлежит честь возрождения интереса к деполитизированным Тютчеву и Фету. Он был ходячей энциклопедией поэзии России и, помнится, в нашем разговоре о Тютчеве на страницах "Книжного обозрения" выискал у Федора Ивановича такую "антисоветскую" цитату, что главлитовские ефрейторши рвали на себе волосы: а не уберешь - классик! Впрочем, кто-то из его оппонентов, поучаствовавших с ним в дискуссии на страницах "Литгазеты", оповестил читающую публику, что за Кожиновым надо проверять цитаты вплоть до знаков препинания... Вадим Кожинов был душой любой славянофильской (в оппонирующих кругах язвили - "свинофильской") компании, особенно когда брал в руки гитару и пел русские романсы. Его ненавидели за литературный антисемитизм, хотя он, в общем-то, умело уходил от этого клейма бессовестности и давал довольно прочное объяснение своему стабильному недоброжелательству. В ответ оппоненты уличали его в непринципиальности на бытовом уровне: припоминали ему, что оба раза он был женат законным браком на прекрасных представительницах иудейского племени (второй раз - на дочери известного критика Маяковского, мастодонта и гробокопателя отечественной литературы Ермилова). В ответ Вадим Кожинов отшучивался: мол, именно так он борется с не полюбившейся ему национальностью...

Когда-то в эпоху консулата некий французский префект заявлял: "Бог создал Бонапарта и ушел отдыхать". Вадима Кожинова русский Бог создал для того, чтобы он стал блюстителем чистоты крови в русской поэзии. Змеем Горынычем ее мнимой, никогда не существовавшей непогрешимости, местоблюстителем "неистового Виссариона"...

В последние годы - перестройки и постперестройки! - он ушел из литературной критики, стал покрываться бронзой, сделался "серым кардиналом" журнала "Наш современник", превратился в историка, написал книги о "черной сотне", вопросах исторического бытия России, которые читаются.не менее интересно, чем его жэзээловский "Тютчев"...

Когда-то в конце семидесятых в эксклюзивно-зеленом мальчишеском соперничестве "утереть нос" - я вставил в выходившую книжкой поэму "Серебряная изнанка" строки о Вадиме, назвав его "критиком" (помнится, Сан Саныч Иванов написал в те годы лихую пародию на эти взъерошенные строки). В первую же встречу в ЦДЛ Кожинов задал мне в упор вопрос: "Почему вы назвали меня критиком?" - "А кто вы?" - "Я - литературовед!" - "Вадим Валерианович, "литературовед" у меня не влезал в стихотворный размер!.."

Автору этой заметки остается послать вослед ушедшему литературоведу последнее "Прости". А свое "Прости" он скажет (или не скажет!?) т а м, где встретится с литературными врагами. Их у него было больше, чем у других российско-советских шестидесятников. И пусть вслед ушедшему неистовому в своей любви к русской поэзии "Кровавому Валерианычу" полетят те далекие стихи, написанные мною в пору, когда он ходил в литературных изгоях и "непонятках" и когда удостоиться его благосклонности. - равно как и ненависти - считалось знаковым признаком присутствия в русской поэзии:

 

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ИЗ ПОЭМЫ "СЕРЕБРЯНАЯ ИЗНАНКА"

Но носу - разлуки и экзамены.

По-июньски лавочки тихи.

Тополя, седые, как Державины,

нас благословляют на стихи.

Я гляжу на мир в листок проверченный.

Сердце - дыбом. Зубы - нагишом.

Тают прахом все мои профессии

и вопрос грядущего решен.

У меня нахальством плечи скошены

и зрачки выпазят из углов.

Мне по средам снится критик Кожинов

с толстой книгой "Тютчев и Щуплов".

Я слежу за сердцем, как за зуммером,

и, сбивая с рыжихглаз пожар,

верю в круглоту Земли зазубренно:

вижу плоскость, а кричу, что шар!

По ночам с деревьев, как лунатики,

кошки очумевшие поют.

Я прощаюсь нежно с математикой,

получив, как милостыню, "уд".

Голосок училки слабо плещется:

"Ветер в голове - у одного!"

А сама придержит плащ на плечиках.

чтобы ветер не сорвал его.

У нее глаза - совсем зеленые

и в груди вздыхают соловьи.

И застыли по уши влюбленные

дылды-одноклассники мои.

Ну а я питаю страсть к риторике.

Мне слова разлуку подсластят.

И стихи мои, как беспризорники,

на заборах сумрачных свистят.

Ну а я ей носом руку трогаю,

безнадежно зелен и спесив,

снова в сочинении по Гоголю

образ "птицы-тройки" не раскрыв.

1978 г.