1919.

Астрахань, устье реки Волга (южная Россия). Оборона Астрахани. Куйбышев и Киров на заседании реввоенсовета 19-ой армии красных. Троцкий в Астрахани.

 

К осени восемнадцатого года вышел декрет о запрете торговли. Рынок был заменен прямым распределением. Обычные каналы снабжения города хлебом были перекрыты, а традиционные поставщики хлеба потеряли свой бизнес и исчезли. Перебои с хлебом бывали в городе и раньше в неурожайные годы, но астраханцев всегда спасала рыбалка. В любой волжской протоке (а в дельте реки этих проток было тысячи) было полно рыбы и даже в периоды жестоких засух и эпидемий у астраханцев на столе всегда было что поесть.

Вот и в эту осень рабочий люд Астрахани перешел на самообеспечение. На заводах появились «мертвые души». Бригады на собственный страх и риск командировали треть, а то и половину своих членов на ловлю рыбы, скрывая при этом отсутствие рыбаков на рабочем месте. Ну а ловцы за это обеспечивали рыбой и свои семьи и семьи своих товарищей, работавших вместо них у станка. Итогом стало повальное снижение выработки на Астраханских заводах, а также то, что расцвела нелегальная торговля рыбой.

Председатель Временного Военно-Революционного Комитета (ВРК) Астраханского края Сергей Миронович Киров был вне себя от ярости. Редкий день обходился без расстрела мешочника-спекулянта, а нелегальная торговля тем не менее продолжалась. Поставки продовольствия, утвари и инструмента сокращались. Рабочие работали спустя рукава, прогуливали в массовом порядке. Мизерный продуктовый паек их никак не привлекал. Кирову надоело виновато оправдываться перед центром. Его терзало жгучее желание радикально изменить обстановку к лучшему. Но что для этого нужно делать, он не знал.

В ожидании начала заседания ВРК Киров листал подшивку газеты «Правда» за 1917 год. Всего два года прошло, а сменилась целая эпоха. Вот они — первые декреты советской власти, как гвозди, забитые в гроб капитализма. Декрет «О земле», декрет «О мире», «О национализации банков», «Об отказе от всех аннексий и контрибуций», «О национализации природных ресурсов». Взгляд председателя остановился на фразе: «Все земли, воды, полезные ископаемые объявляются всенародной собственностью и переходят в собственность государства рабочих и крестьян». Постой, постой: «...земли, воды, ...». А рыба? Если река - собственность государства, значит и рыба тоже. А как же иначе. А значит все, кто ловит рыбу без разрешения государства — воры и преступники.

От внезапного просветления лицо Кирова растянулось в широкую обаятельную улыбку, открывающую всему миру редкие с желтым табачным налетом зубы.

Открылась дверь. На пороге стоял член Всероссийского ЦИК Мехоношин. Эта его привычка распахивать любую дверь без всякого предварительного стука всегда раздражала Кирова, но сейчас он даже не заметил этого. Мехоношин, не закрывая двери за собой, прошел к столу и водрузил на стол тяжелый сверток, связанный шпагатом:

Вот бумаги белой добыл листов с тысячу для протоколов и приказов на столбы по городу. На месяц хватит. А ты чего лыбишься как красно солнышко? Алтын что ли нашел?

Киров встрепенулся будто только сейчас заметив товарища:

Нашел, Мехоношин! Нашел! Такой алтын нашел, что всей контре конец.

Киров резко вскочил из-за стола. Молодая энергия бурлила в нем и требовала выхода. Он резко толкнул Мехоношина в плечо:

Держись, Мехоношин. Приготовься на лопатках полежать.

Мехоношин отшвырнул картуз в угол, сплюнул на ладонь, растер другой ладонью и занял боевую защитную позицию: ноги полусогнуты, руки на уровне груди:

Ты? Меня? На лопатки? Я-те покажу, где раки зимуют. Не жалуйся потом.

Мехоношин ложными замахами заставил Кирова защищаться и, отступая, перемещаться по кругу. По ухваткам в Мехоношине угадывался опытный борец. Однако и Киров был не лыком шит: он поймал очередной выпад Мехоношина, резко потянул на себя, одновременно присев и повернувшись к сопернику спиной. Но броска через плечо не получилось — не хватило согласованности работы ног и спины. Мехоношин успел прыгнуть вслед за своей рукой, придав своему телу дополнительный импульс. Киров не удержался на ногах и рухнул грудью на дощатый пол. Мехоношин пыхтя принялся заламывать противнику руки, пытаясь перевернуть того и уложить на лопатки. Неожиданно Киров встал на мост и, быстро перебирая ногами, выскользнул из захвата Мехоношина. Теперь уже Киров оседлал лежащего пластом на груди Мехоношина.

Поединок прекратили подошедшие на заседание товарищи:

Опять начальству силы девать некуда.

А чего? Пусть пободаются. Все лучше, чем водку хлестать.

Ну все, хорош, мужики. Заседать пора.

Раскрасневшиеся борцы встали, отряхнулись, пожали друг другу руки и заняли свои места за столом заседаний. Киров взял слово:

Приближается годовщина Октябрьской революции. Советская республика в огне. Со всех сторон к нам лезет мировая контра. Нам приходится с оружием в руках защищать нашу советскую власть до последней капли крови. Наша святая обязанность — сплотиться, объединить все пролетарские силы на защиту советской власти. От каждого пролетария требуется высочайшая дисциплина и сознательность. А что мы видим? - Киров оглядел присутствующих мрачным взглядом, - А видим мы всеобщую расхлябанность и равнодушие к судьбе советской власти. Растет число прогулов, снижается выработка, мы постоянно затягиваем сроки поставки продовольствия и промышленной продукции в центр. Город захлестнула волна мелкобуржуазной стихии. Нелегальная торговля и спекуляция достигли невиданных масштабов. Рабочий класс отворачивается от советской власти, бойкотирует все наши начинания. С этим мириться больше нельзя. Нужно немедленно менять ситуацию, и я знаю как. Я знаю, что нужно делать.

Киров сделал паузу, наблюдая за реакцией присутствующих. Да, он умел заострить вопрос, поднять его на принципиальную высоту, так, что ни одного равнодушного лица в аудитории не осталось. Немой вопрос: «Что? Что надо делать?» повис в воздухе.

Нужно запретить свободную ловлю рыбы, - лицо Кирова сияло счастьем.

В комнате повисла тишина, которую прервал через некоторое время Мехоношин:

Это как так: запретить рыбу ловить? Ты в своем уме, председатель? Испокон веку этот промысел здесь был. В каждой избе найдется сеть, бредень, лески, самоловы, перетяги, корчаги, не говоря уж об удочках, крючках и поплавках.

Киров по-прежнему широко улыбаясь:

А вот так: за-пре-тить! А снасти приказать сдать по-хорошемую. Кто не сдаст — конфискация и расстрел. И лодки сдать, и весла — все, что для рыбалки годится

Комитетчики недовольно загудели. Киров поднял руку, останавливая гул:

Вот вы, товарищи, наверняка думаете, что я с ума сошел. Совсем нет, я в своем уме. Со мной все в порядке. Это похоже вы все забыли, что есть октябрьская революция. Это прежде всего переворот в сознании. Весь уклад жизни, что складывался тысячелетиями, должен быть пересмотрен. На все вокруг себя большевики должны смотреть с классовых позиций. Этому учит нас гениальный продолжатель дела Маркса и Энгельса, наш великий вождь и учитель Владимир Ильич Ленин. Вот скажи, Мехоношин, какой был первый указ советской власти?

О земле, знамо дело.

Правильно, «О земле». Напоминаю,. Частная собственность на землю отменяется. Земля вместе со всеми ее ресурсами: лесами, полями, реками, озерами, полезными ископаемыми, переходит в собственность трудового народа в лице его государства рабочих и крестьян. Значит рыба в реке является государственной собственностью. Значит все, кто эту рыбу ловит — это воры и государственные преступники. А с государственными преступниками у нас разговор короткий. Декрет принят год назад. По этому декрету мы лишили собственности всех помещиков и капиталистов, национализировали леса, поля и шахты. Но почему-то остановились на полпути. Пришла пора пройти этот путь до конца и ударить по рукам тех, кто тянется своими грязными лапами к государственному достоянию — рыбе.

Раздались удрученные голоса:

Так что ж теперь и ушицы не похлебать?

И кулебяки не понюхать?

И балычка не пососать?

Да что там кулебяка с ухой? Про селедку и сушеную воблу придется забыть. А что за водка без селедки, что за пиво без воблы?

Киров опять широко улыбнулся:

Смешные вы, ей богу. По декрету рыба становится государственной собственностью. Так?

Вроде так.

Ну а государство это что?

Москва, ВЦИК, Совнарком, Ленин, Свердлов, Троцкий.

А вот и нет. Государство — это пирамида. На самом верху, правильно вы говорите: и ВЦИК, и Совнарком, и Ленин с Троцким и Сведловым. Ну а в основании-то кто? - А в основании государственной пирамиды мы — представители государства, наш Военно-Революционный Комитет. Именно от нас, от нашей твердости в соблюдении законов и зависит прочность и устойчивость государства. Сказано: «Рыба принадлежит государству», сказано: «Представитель государства в Астраханском крае — это ВРК». Значит рыба принадлежит ВРК, то есть нам. Значит нам с вами решать, кто и в каком количестве будет эту рыбу ловить. Задача перед нами стоит простая и прямая, как палка. Мы соберем ловцов в артель. Мало будет одной артели — сколотим две, три, …, десять. Мы поставим артельных ловцов на довольствие: каждый получит рабочую карточку. Мы установим нормы отлова и будем строго следить за выполнением плана. Мы восстановим коптилки, сушилки, консервный завод, все необходимое оборудование для переработки рыбы. Мы добьемся централизованного отлова рыбы и централизованного ее распределения. Рыба и рыбные продукты будут на столе рабочего человека, но попадут они на стол от нас, от советской власти, которая справедливо воздаст каждому по труду, по его вкладу в общее дело борьбы за торжество советской власти. Рабочий человек нас поймет и поддержит. Ну а тот, кто не пожелает поддерживать советскую власть и останется ловцом-единоличником, получит пулю в лоб за грабеж государственной собственности.

Присутствующие оживились. Оказывается председатель не собирается рыбалку отменять. Он выступает за наведение порядка, за то, чтобы рыбу ловили только наши люди, а все ненаши пусть палец сосут.

* * *

После того, как пролетарский батальон Астраханского полка вывели из порта и определили новое место дислокации — село Караульное в 70-ти верстах от города, Павлу Соколику лишь дважды удалось навестить жену и дочь: на Рождество и на Крещение. Оба раза Павел делал это на свой страх и риск самовольно, т. к. все увольнения в полевой обстановке были отменены. Павел знал, что Санька недоедает. Чтобы понять это, достаточно было взглянуть на ее запавшие щеки. Прижимая к себе жену, Павел не узнавал знакомого тела. Торчащие лопатки, выступающие ребра и ключицы, руки и ноги, превратившиеся в мослы, обтянутые кожей, не добавляли привлекательности. Удовлетворив тогда свою страсть, Павел откинулся на подушку и, поглаживая длинные волосы прильнувшей к нему жены, ляпнул:

Ну и исхудала же ты, Санька. Все пузо стер пока кончил. Будто на стиральной доске ерзал.

Павел сразу понял, что сморозил глупость, но виниться не стал, наоборот, приготовился к защите: «А чего, не правда что ли? Я ж не со зла. Я любя. Шутка такая». Но защищаться не пришлось, т. к. никакого нападения не было. Санька напряглась вся, как от удара плетью, повернулась к стене и молча зарыдала.

Павел не переносил этой бабской сырости. Он бы предпочел шумную ссору, в которой обоюдные потоки несправедливых обвинений сталкиваются и засыпают своей избыточностью первоначальную боль от несправедливого слова. Но с Санькой громких ссор не получалось. Она замыкалась в себе, переставала реагировать на происходящее, и лишь скорбный взгляд ее огромных черных глаз говорил о том, что боль от обиды никуда не делась. Павел обычно принимался за домашние дела, которых было полно даже в их микроскопическом хозяйстве. Санька, видя его заботу о семье, оттаивала. К ней приходила вера в то, что ее Павлик только снаружи такой грубый и неотесанный, а внутри он заботливый и верный. Сердце ее наполнялось нежностью к мужу, она проявляла эту нежность улыбкой и мир восстанавливался.

Санька ожидала, что и в разлуке через день-два, боль от грубости Павла, когда он в рождественскую ночь назвал ее стиральной доской, пройдет. Но нет, врут те, кто утверждает, что разлука лечит. Разлука калечит, да еще как! Казалось бы, что разлуки идут только на пользу семейным отношениям. Однако нет. Разлука наполняет мозг сомнениями. Без общения сомнения развеять невозможно, поэтому они сгущаются, нарастают, становятся подозрениями. А подозрения заставляют искать ответа. Мы начинаем расковыривать свежую рану, а заодно и все предыдущие. Случайно брошенное грубое слово уже не кажется случайным, а занимает свое место в череде обид, нанесенных любимым человеком. Наше болезненное воображение дополняет картину морального истязания обидами, которых не было. Мы и не замечаем, как придуманные нами помыслы и мотивы уже не отличаются по силе от реальных обид. И даже, если встреча задвинет все неприятные воспоминания в темный угол, это не решает проблему, а лишь отодвигает взрыв негативных эмоций на будущее.

Так и произошло с Санькой. В тот раз на Рождество Павлик ушел, собравшись наспех, ткнулся было ей в губы для поцелуя, но встретив равнодушный печальный взгляд, направленный куда-то внутрь, отпрянул и ушел, не прощаясь. Такие взгляды бывают у людей, погруженных в свои мысли. Физически они здесь, с тобой, а мысли летают где-то далеко в другом измерении. Оставшись одна, Санька пробовала как-то отвлечься, забыть о «стиральной доске». Она больше, чем обычно, играла с дочкой, пела ей песни, рассказывала сказки. Вроде получалось, день проходил в заботах и она почти забывала об обиде. Но приходила ночь и на глаза от жалости к себе накатывали слезы: «Ну как он мог не понять, что мне просто не хватает еды? Зима вон все никак не кончается. Запасов продуктов нет. Хлеба и не было с самого начала, а картошку со свеклой и морковкой всю выгребли еще по осени. Оставили бочонок соленой капусты. Это все. И на том спасибо. У других и этого нет. Паек вот дают по карточке члена семьи красноармейца, но сколько того пайка? - Два фунта хлеба на неделю. А мне ведь половину пайка приходится менять у соседей на молоко. Свое-то еще осенью исчезло. А дочку, Шурочку, кормить надо. Разве он всего этого не видит и не понимает? Стиральной доской назвал — будто я по собственной воле так исхудала. Нет, не любит он меня. Совсем не любит, не жалеет. Любил бы — не назвал бы стиральной доской. Видно завел там себе кралю и после ее телесов на мои косточки и смотреть не хочет».

Санька так себя извела предположениями о предательстве мужа, что когда он оказался на пороге через месяц после расставания, она его не узнала. Не ждала, думала мужик чужой зашел погреться, увидев дымок из ночной трубы. Павел сбросил шапку, полушубок, вещмешок. Радостный подошел к Саньке, принялся ее обнимать, тормошить:

Ох и соскучился же я по тебе, женушка моя ненаглядная. Вот еды принес. Вот гороха целый мешок, а вот и сальца шматок. Пришлось украсть. А куда ж деваться? Не могу же я позволить женушке своей любимой с голоду помереть.

Любимой? - Санька смахнула выступившие слезы. - Так ты любишь меня, Павлик?

А ты что думала? Вот дуреха. Ну а как мне тебя не любить: ты мне дочку родила и еще сыновей нарожаешь. Не отвертишься.

У Саньки отлегло от сердца: «А ведь любит. Если и завел кралю, так все равно ко мне пришел. А может и нет никакой крали».

* * *

… Из раздумий и воспоминаний Павла вывел осторожный скрип шагов. Павел встрепенулся, прислушался. Да, он не ошибся: по тропинке от протоки на высокий берег поднимались двое. Шли медленно, ступали тяжело. «Видно с грузом» - подумал Павел. - «Странно, снега нет, а скрип есть. Вот интересно, у них сапоги такие со скрипом или злой мартовский морозец сковал панцырем песок на склоне, вот он и скрипит как снег?».

Через пару минут двое незнакомцев достигли цели: вышли по крутояру на отвесный берег и оказались прямо перед густым кустом черемухи, за которым был замаскирован караульный пост Павла. Павел передернул затвор и грозно крикнул:

Стой, руки вверх, бросай оружие, стрелять буду.

Незнакомцы повинились, сбросили наземь тяжелые мешки, подняли руки. Павел, по-прежнему оставаясь в засаде, скомандовал:

Ремни снять, разуться. Оружие сложить перед собой.

Мужики разулись, сбросили ремни, грохнулись на колени, взмолились:

Пощади нас, мил человек, отпусти. Рабочие мы с металлического завода, молотобойцами в кузнице трудимся. Голодно стало, оголодали так, что и молота не поднять. Вот ребята-кузнецы и послали нас рыбки наловить. Рыбка здесь. Свеженькая. Пара мешков. Возьми себе, сколько надо, мил человек, только отпусти нас в город. У нас ведь ребята малые, помрут без отцов-то.

Для Павла этот рассказ новостью не был. Он слышал такое каждый день. Он и в секрете-то стоял на рыбной тропе с заданием рыбу конфисковать, рыбаков арестовать. Пару месяцев назад, когда батальон только начинал нести караульную службу по защите реки от браконьеров, всякий арест рвал душу Павла на части. Не по-людски это — расстреливать за то, что рыбы в речке наловил. Но после того, как перед строем расстреляли жалостливого сослуживца, отпустившего браконьеров, пришло понимание, что по-людски не получается. Тут выбора нет: или ты его, или он тебя. Мужикам не повезло. Значит у них судьба такая. Значит на роду у них так написано, значит богу так угодно. И кто такой Павел Соколик, чтобы божьи решения менять. Без всякого ожесточения, даже с нотками сочувствия Павел скомандовал:

Лечь мордой вниз. Лежать, не шевелиться. И молчать.

Павел действовал по инструкции: полагалось положить арестованных на землю и держать на мушке до прихода разводящего со сменой. Посты меняли каждые два часа. Павел дождался развода, не вступая в разговоры с арестованными. А когда пришла смена караула, сдал пост, подошел к арестованным, связал им руки за спиной их собственными ремнями, связал шнурки на обутках, повесил каждому на шею, оглядел по-хозяйски:

Та-ак, молотобойцы, видите дымок клубится за рощицей? Вот туда курс держать. А за рыбой приедет кто-нибудь из наших на телеге. Шагом марш. Да в колонну становитесь один за другим.

Оба арестованных взмолились в голос:

Мил человек, позволь обутки надеть. Март ведь только пришел, холодно, грязь смерзлась, все ноги себе покалечим.

Павел остановил разговоры движением винтовки:

Шагом марш, мать вашу! Приказ у меня комбата Шевелева. Это чтоб жизнь медом не казалась. Это так он вас готовит к разговору.

А что за разговор, мил человек? В живых-то оставят?

Все, кончай разговоры. Вперед шагом марш. А насчет живых и мертвых... У Шевелева правило такое: сами выбирать будете — или расстрел, или служба в расстрельной команде.

Это как так?

Как-как, очень просто. У нас таких как вы браконьеров каждый день по дюжине. И всех расстрелять положено потому как это личный приказ председателя Военно-Революционного Комитета, товарища Кирова. Ну а кому охота лишний грех на душу брать? Вот комбат наш Шевелев и придумал расстрельную команду из самих браконьеров сделать. Вот и стреляют сердешные друг друга. Кто откажется стрелять — тот сразу на тот свет, а кто согласится, тот постреляет-постреляет, да и умом тронется. Двое уже таких руки на себя наложили. Ну есть и такие, кто с удовольствием стреляет. Таких Шевелев поощряет и переводит в роты.

* * *