«… когда египетский фараон… задумает собрать груду камней, – он сгоняет сотни тысяч людей и строит десятки лет, пока работа не доведена до конца. Ибо дело… в том, чтобы воля фараона, раз высказанная, была исполнена… Воля, которая находит такое количество исполнителей… и проводится так планомерно и настойчиво, как это может быть только у богов»

(Фараон. Б.Прус)

 

В своем великолепном дворце, на окраине города Инебу-хедж, или Белой Стены, грозный, деспотичный «Владыка Обеих земель» Хнум-Хуфу (Хеопс) принимал распорядителя царских работ – своего сводного брата Хемиуна. Тяжелый неподвижный взор фараона, как того требовал ритуал, был устремлен поверх согбенных спин царедворцев, туда, где, подобно гигантским светящимся изнутри кристаллам, высились три огромные пирамиды и, как руки кающихся грешников, тянулись к небу черные смерчи.

– Он звал меня, Великий Дом – Жизнь, Здоровье, Сила? – почтительно осведомился Хемиун, не смея поднять глаз на владыку и назвать его имя.

Фараон, чуть склонив голову, увенчанную «пшентом», с «нехбет» (головой грифа) и «уреем» (коброй), взглянул свысока на распростертого ниц Хемиуна (все подданные казались владыке безликими, ибо он, как правило, видел только их спины) и неуловимо качнул золотым скипетром – и «джати» (визирь), не поднимаясь с колен, заговорил ровным голосом, будто читая по писанному, так что эхо пошло гулять между высокими, в виде связок папируса, колоннами:

– Его Величеству, Владыке Обеих земель, явилась во сне тень Божественного отца Его, Озириса-Снофру, повелевшая свершить неслыханное – возвести на западном плато, рядом со «священными высотами» вечно живущих богов свою «высоту» и утвердить свое имя в обоих мирах навеки!

Хемиун не поверил собственным ушам – воистину предстояло неслыханное, ведь все западное плато, с «высотами» богов, храмами и прилегающей территорией было запретным для смертных!

Там вроде бы и песок был как песок. И солнце. И небо. Однако резкий контраст между ландшафтами сам по себе таил в себе угрозу. У реки ландшафт казался прекрасным и радостным, представая широкой полосой плодородной земли – заливными лугами, садами и рощами на широких террасах, – упиравшейся в высокую каменную гряду, отделявшую Нильскую долину от Ливийской пустыни, царство Амона от царства Озириса, царство живых от обители мертвых. Терявшееся в фиолетовой дымке и оттого представлявшееся таким далеким, плато на самом деле находилось гораздо ближе, чем казалось, а за ним до самого края небес простерлась собственно она, пустыня – удручающе безжизненное, ржаво-красное море, с застывшими до времени гребнями волн-барханов, местами желтоватое, с белесыми проплешинами высохших соляных озер и застывшей рябью холмов, над которым блуждали песчаные смерчи. Но взор, прежде всего, поражало мрачное величие, подспудная экспрессия трех ограненных рукотворных гор, сложенных из миллионов неподъемных, но, тем не менее, с непостижимой точностью подогнанных друг к другу каменных блоков. В сочетании с облицовкой из розового (а на деле больше грязновато-красного) гранита нижних рядов – особенно в красных лучах Ра-Атума – пирамиды имели багрово-красный цвет и производили довольно жуткое впечатление. А днем они казались кострами, пылавшими в полнеба с поистине непостижимой мощью, и даже отсюда, с расстояния в несколько схен, выглядели неправдоподобно огромными, являя собой дерзкий, по сути, вызов богам (если не были творениями их самих) и неповторимую в своем величии попытку преодолеть смерть, продлить жизнь! Тем не менее… это было страшное место, где, влекомые любопытством, жаждой поживы или просто случайно заблудшие люди исчезали навсегда, а посланные на их розыски не возвращались, так что уж давным-давно не объявлялось в Кемт смельчаков, пожелавших в одночасье раскрыть их тайну. Вот и стояли пирамиды уже целую вечность, и ничто вроде бы в них не менялось, все вроде бы было в них, как всегда…

Между тем джати – крупный коренастый человек с бритым черепом, в простом льняном опоясаньи, забранном изящными складками, в драгоценном бисерном оплечье, украшенном изображением священного скарабея, золотом и драгоценными каменьями, что указывало на его высокое положение в дворцовой иерархии, – стал объяснять предстоящее дело, не скрывая, что потребуется неслыханное мужество и крайнее напряжение сил, а Хемиун, пораженный до глубины души, слушал в пол-уха.

Хотя воля фараона была высказана вполне определенно, он никак не мог побороть ужас, который обуял его от осознания необходимости исполнить подобное поручение. Как всякий правоверный египтянин, он с раннего детства готовился к путешествию в Дуат, в пугающую Страну духов, но… отправиться туда прежде времени, пускай и по воле богоподобного владыки, без погребения по магическим обрядам, обеспечивающим душе вечность, было немыслимо!

Уста царя – «храм Маат», и, чтобы они не изрекли, фараон всегда мог сказать про себя: «Мои повеления хороши, моя воля незыблема». Все, что он досель не приказывал, осуществлялось. И приказал под конец он, Хуфу правогласный:

– «Пусть дадут заупокойный дар – тысячу хлебов, сто сосудов пива, быка, ладана две меры Его Величеству царю Верхнего и Нижнего Египта, Снофру правогласному. И пусть дадут пирог, сосуд пива, мяса […] меру ладана начальнику всех работ, чтецу и писцу книг (Хемиуну), ибо видел я образец искусства его».

– Все решено, и «Служители Гора» уже изъявили свое согласие, – пояснил джати, и голос его прозвучал с пафосом, – так что тебе остается исполнить волю Его Величества с быстрой готовностью, и да «будешь ты преуспевать на земле и оставишь славу свою своим детям»!

Хемиун, созерцавший сандалии владыки, вновь уткнулся лицом в пол. Оглушенный и растерянный, он не в силах был произнести ни слова, благо, что этого по этикету и не требовалось.

Он знал, что воля фараона, раз высказанная, во что бы ни стало будет воплощена в жизнь, так что вместе с ужасом в сердце его – сердце истинного сына Кемт – закралась и гордость от беспрецедентности предстоящего, от того, что именно ему Хуфу оказал великую честь, дав возможность превзойти самого Имхотепа и прославить имя свое.

Он знал толк в инженерном искусстве – годы обучения и службы не прошли даром: мастерство и опыт зрели в нем подобно тому, как наливается соками сладкий плод винограда или золотое зерно пшеницы, подобно тому, как вешние воды разливавшегося каждый год Хапи приносят плодородный ил на поля ратая… и быстро сообразил, прикинув в уме, каких непомерных усилий будет стоить народу Кемт исполнение воли Хуфу. Он представил, как эта воля воплощается в чертежах и приказах, и… вот уже десятки тысяч рабов и рабочих, обливаясь кровавым потом, изнывая и умирая под яростным солнцем и бичами надсмотрщиков, не годы даже – десятилетия вырубают в каменоломнях тяжелые каменные блоки, переплавляют их через реку и укладывают ряд за рядом в грандиозное, невиданное досель сооружение, по образу тех, что уже высятся на плато как напоминание о пребывании здесь вечно живущих богов!

Но, покидая дворец, он еще не знал, что это будет за сооружение, какова будет эта «высота» – ступенчатая или подобная «высоте» Изиды, то есть с гладкими, отполированными, отражающими свет и являвшими собой как бы застывший поток солнечных лучей гранями, в котором Ба владыки Та-Кемт сможет подняться к предвечному трону отца своего – Ра-Гориехути – и вечно пребывать там, среди звезд, пока великий «сфинкс не засмеется и жизнь на земле не угаснет»!

 

Придя в свой белый, под пальмами, дом, Хемиун не смог скрыть от супруги страшную правду. Она же, зная, что ничем не сможет помочь, старалась не показать мужу своей тревоги.

Страшная угроза нависла над небогатым, но благополучным существованием ее семьи. После приступа безудержного отчаяния и горьких слез, молодая женщина бросилась в храмы, уповая на милость богов. Там, перед их алтарями, она стала молиться, растрепав свои волосы и исцарапав ногтями прекрасное лицо, умоляя спасти мужа от судьбы, дав иное направление воле Хуфу. Но… страшные, выкрашенные в коричнево-красный цвет статуи богов оставались безмолвными, несмотря на горячий призыв ее сердца…

Тем временем Хемиун стоял на крыше своего дома, погрузившись в странное, похожее на сон оцепенение, глаза его были устремлены вдаль, к западному плато, где, подобно гигантским кострам, сияли грани непостижимых сооружений.

Раб поставил перед ним кринку молока, положил ячменную лепешку и удалился, как тень, бесшумно ступая босыми ногами…

Ему почудилось сияние, которое, отделяясь от земной тверди, все более уподоблялось гигантской птице, широко, в полнеба, распахнувшей свои крылья и устремившейся ему навстречу, а потом словно из груди ее расцвел красный цветок с колышущимися лепестками вокруг огненного диска, и тотчас же, словно знаменуя его появление, раздался пронзительный крик ибиса и… властный, слышный лишь Сердцу, приказ: «Приступай!»

Приступай – но к чему?

Хемиун никогда не сомневался, кто воздвиг там, на краю западной пустыни – границе страны мертвых – невероятные эти сооружения, получившие название «священных высот». Было известно, что их, резко возвышавшихся над плоской долиной, построили боги, управлявшие некогда Кемт, с которыми до поры никому из смертных не приходило в голову сравниться.

Но вот великий Гор Неджерикхет (Джосер), наследник грозного Хасехемуи (букв. «Сияющего двумя жезлами (власти)»), дабы еще более возвеличить свою божественную власть, употребил все ресурсы страны и многочисленных рабов, обретенных в результате удачных завоевательных войн, на достижение единственной цели – постройки ступенчатой пирамиды и комплекса заупокойных храмов при ней. Эта пирамида должна была навеки утвердить имя его среди прочих богов и поразить грядущие поколения, но… в сравнении с любой из исполинских пирамид западного плато представляла собой лишь весьма грубую поделку, а потому, наверное, была воздвигнута в значительном отдалении.

И вот теперь Хуфу – беспощадный властелин, живой бог, принявший власть и силу своих предшественников, хочет возвеличить себя еще больше, воздвигнув уже на северной оконечности священного плоскогорья, рядом с «высотами» богов, свою собственную. Но возможно ли сделать такое?..

Хемиун поднял голову…

Дно опрокинутой густо-лиловой чаши с обилием немигающих звезд, с прозрачным, низко висящим облаком Млечного Пути, протянувшимся дугой по небосводу, – просветлело. Солнце вставало. Первые длинные лучи его, как пилумы, наискось пронзили небо от края до края и окрасили контуры пирамид и колоннады храмов в радостные терракотовые тона, в то время как небосклон на востоке уже рдел нежным багрянцем – день, окончательно прогнав тьму, наступал, понемногу озаряя пока еще сумеречную Нильскую долину, покрытую лиловой дымкой.

Мир проснулся, одаривая правогласных свежестью утра и радостью воскрешения, и Хемиун, будто судно, получившее пробоину, еще продолжая скользить по зеркальной воде, все сильнее кренясь на борт и черпая им воду, уже воспрянул от смерти к жизни.

– С благополучным вступлением! – раздался из-за спины голос, приветствующий то ли его, то ли этот внезапно родившийся день. – Пойдем со мной, я знаю, что гнетет тебя. Владыка повелел казначею севера освободить тебя от других забот.

Внезапно возникший, словно выкристаллизовавшийся из воздуха и утренней свежести, верховный жрец Ра Джаджаеманху взирал на него с суровым участием.

Видно, отчаяние супруги его, ее слезы и мольбы перед богами не помогли: исполнились сроки, и воля Хуфу обрела власть над событиями, над жизнью и смертью его подданных и, в том числе, над жизнью самого Хемиуна!