Мраморный пол коридора, разгораясь изнутри отраженными огнями золотых светильников, плавился лавой, и ноги, казалось, готовы были со следующим шагом увязнуть в ней и сгореть до костей. Легкие сандалии, липнувшие к горячим, стертым пяткам, по ощущениям уже начинали тлеть. Холодный воздух коридора контрастно давил на плечи, но рука с балансировавшим на ней серебряным подносом ни разу не дрогнула. Запах изысканных морских деликатесов завязывал внутренности в тугой окисленный узел голода, но взгляд слуги был нацелен вперед и немного вниз, чтобы не оступиться. Вся эта еда, все это золото и серебро вокруг, весь этот давящий, сковывающий, обжигающе ледяной свет, от которого браслеты с метками рабства на запястьях и лодыжках сжимали свои объятия все крепче – все это блажь и порок. Все это когда-нибудь сгорит, развеется в прах в огне восстания. Так зачем же завидовать этому? Богатство и власть – вещи столь недолговечные и преходящие…

Молодая королева, совсем недавно бывшая принцессой, единственной наследницей ныне покойного короля, не любила покидать свои покои после окончания дневных церемоний и государственных дел. Она прекратила традицию совместных вечерних трапез в дворцовой пышной столовой в окружении придворных и ближайших советников, что была заведена при ее отце. Придворные роптали, но про себя, а самодержица не прислушивалась к шепотам, впитывавшимся каждую минуту в мраморные стены. Зато слуга, поднимавшийся по предательски гладким ступеням парадной лестницы и несший королевский ужин, слышал их очень отчетливо.

Мелкие вычурные обычаи канули в лету вместе с покинувшим этот свет королем, но иные остались – и страна, надеявшаяся на перемены, разочарованно стонала уже спустя пару месяцев после коронации. Бедняки запасались оружием, рабы копили последние силы. При дворе плелись заговоры, министры и советники, чувствуя, как над дворцом сгущаются грозовые тучи переворотов, пытались не попасть в жернова истории и занять выгодно безопасную позицию, строя далеко идущие планы и всегда оглядываясь через плечо. А королева, казалось, ничего не замечала. Но так ли это было? Вся страна, готовясь и плетя свои сети, ждала ее ответного удара каждый день, каждый час и каждую минуту. Ибо было в этой женщине что-то глубинное, затаенное и леденяще опасное, что заставляло толпы падать ниц от одного ее взгляда и заговорщиков – трепетать от одного ее слова. У нее были союзники, у нее были свои глаза и уши, свои помощники и советники, но никто никогда не знал наверняка, кто они были, а кто лишь казался приближенным и посвященным в ее тайны.

Рыжеволосый раб-слуга знал лишь одно – он не относился к посвященным. Он не входил в число любимчиков, тех, кому покровительствовала бы судьба в лице королевы. Но он был избран на роль личного слуги – а это значило, что он видел те стороны жизни самодержицы, что были неизвестны многим в государстве, даже придворным. Был ли он этому рад? Отнюдь. В груди его свила гнездо ядовитая ненависть, спина в дождливые ночи болела от рубцов – следов старых шрамов от плетей. А в сердце сверлило дыры чувство столь гнетущее и опустошающее, что порой он забывал, как дышать. Вот как сейчас, когда он, постучавшись, входил в мрачные, богато обставленные покои королевы – и видел ее саму, полулежащую на оббитом бархатом диване с книгой в руках. Ее белые локоны, подобно замерзшим ручейкам, растекались по подушкам. Ее точеный бледный профиль вырезался в полутьме вечера, а взгляд, пустой и глубокий, был устремлен куда-то в окно, полузакрытое тяжелыми темно-алыми шторами. Когда дверь тихо закрылась за его спиной, и слуга прошел к столу, принявшись накрывать к ужину, королева обратила на него внимание – и он почувствовал всем своим существом этот тяжелый, пронзавший насквозь взгляд. Ее присутствие, ее внимание давили, заставляли мурашки расходиться волнами по смуглой зарубцованной коже, но не пугали. Пожалуй, личный раб королевы был одним из немногих, кто не испытывал перед ней страха. Ни капли ужаса, ни тени подобострастия – лишь неприязнь с оттенком ненависти и долей того странного чувства, заполнявшего легкие и не дававшего толком вдохнуть. Возможно, именно поэтому он был избран на эту роль – может, королева не терпела трусливых людей? Вполне возможно – так часто думалось ему в те моменты, когда он пересекался с ней взглядами и не отводил свой до победного конца. Ведь она ни разу не приказала выколоть ему глаза за подобную наглость.

Когда начищенные столовые приборы сверкнули на белоснежных салфетках, и слуга, отставив в сторону пустой поднос, с поклоном безмолвно пригласил свою госпожу за стол, королева медленно поднялась, оправляя складки довольно простого, без изысков, вечернего платья. Проплыв через комнату, будто призрак, столь же невесомо и в то же время столь же отточено, как поступь времени, как удары меча, она опустилась на отодвинутый рабом стул и неспешно приступила к трапезе в полной тишине. Слуга стоял рядом и немного позади, с высоты своего роста наблюдая за ней и следя за мимикой бесстрастного лица, готовый по мимолетному жесту угадать любое желание королевы. О, как ему порой хотелось сомкнуть пальцы на этой тонкой хрупкой шее, услышать молящие хрипы, слетевшие бы с ее алых губ, увидеть хоть что-то, кроме превосходства и неуловимого глубокого выражения в омутах ее глаз. Как ему порой хотелось почувствовать себя достаточно сильным, чтобы в одну из ночей одним движением прекратить мучения целой страны…

Но каждую ночь, проведенную у постели королевы, он, уже занеся руку, застывал каменным изваянием, не сводя взгляда с умиротворенного женского лица. Во сне оно казалось не таким ледяным и застывшим, оно представлялось более живым, сама женщина выглядела более настоящей, из крови и плоти, более простой и беззащитной. И раб, начиная едва ощутимо дрожать, опускал зажатый в руке подсвечник или нож и отступал в тень, кляня себя за слабость, а ее – за то, что она была…такой. До утра он придумывал себе оправдания, вполне логичные и разумные – даже если он убьет ее, ничего не изменится, в стране начнется гражданская война, к власти придет один из алчных до власти и казны министров, станет только хуже. Эти мысли успокаивали его, все, казалось бы, вставало на места. Но как только королева просыпалась и леденела в утреннем свете, в душе его снова поднималась неприязнь и ненависть, и под покровом ночи все повторялось снова… Всему этому должен был когда-то прийти конец.

Засмотревшись на тонкий женский профиль, слуга чуть не пропустил едва заметный жест и, спохватившись, взялся за бутыль вина. И на мгновение застыл, холодея и вспоминая. Его ступор был недолгим, королева не успела ничего заметить – и раб, следя за тем, чтобы руки не дрожали, налил в хрустальный бокал будоражащий кровь напиток, сам столь похожий на кровь. Изящные пальцы женщины обвили тонкую ножку, и бокал, лениво покачивая алый овал в своих прозрачных стенках, оказался у ее холодного в своем спокойствии лица. Слуга, затаив дыхание, не сводил взгляда с женских губ, уже приоткрывшихся, чтобы прижаться к сверкающему ободку бокала…

Резкий взмах руки, тихий шлепок удара, звон и плеск – и все застыло в абсолютной тишине. Ни один мускул не дрогнул на лице королевы, хотя пальцы и сжались судорожно в воздухе, где секунду назад был бокал. Застыл и раб, не в силах опустить руку. Разлившееся из разбитого бокала вино впитывалось кровяным пятном в ковер, будто символизируя улику преступления.

Молчание тянулось бесконечно, тишина стонала от перенапряжения – и слуга сдался первым. Смуглые, загрубевшие в физическом труде пальцы сжались в кулак с еле ощутимым хрустом, рука с резкостью хлыста опустилась на горлышко бутыли – и раб, отпрянув от стола, в несколько широких шагов пересек комнату. Остановившись около вазы с пышным широколистным растением, он опрокинул бутылку и вылил вино в землю, наблюдая, как бурые капли, впитываясь в почву, заставляли зелень покрываться сетью фиолетовых прожилок. В считанные минуты листья, почернев, скукожились и поникли.

А раб остался стоять, сжимая в руке бутыль. Лицо его, покрытое причудливыми тенями вечера, помрачнело и застыло в ожесточенной решимости. Он жалел, что не выпил вина сам – ведь теперь он был предателем. Немой свидетель преступления, что повело свое начало с кухни и крохотного пузырька с ядом, он превратился в предателя. Предателя своего народа, во благо которого должно было свершиться убийство. Но почему-то его не терзали муки совести. В груди было пусто, и лишь осознание своего поступка засело плотным комком в голове. Он знал, что даже под пытками не откроет палачам имена отравителей, хотя, возможно, и признается под гнетом боли, что сам ничего не знал о намечавшемся убийстве. Не должен был знать, но стал невольным свидетелем и был обречен чужой волей стать соучастником. А стал предателем, не боящимся возмездия.

Он взглянул исподлобья на королеву, и взгляды их встретились. В звенящей пустоте в груди вдруг что-то лопнуло со звоном погибшей струны, и раб едва ощутимо…удивился. Волна изумления пробежала по его напряженным, частью атрофированным нервам, но ни один мускул не дрогнул на его лице. Ибо во взгляде госпожи он увидел то, чего никак не ожидал увидеть – понимание. В глубоких глазах ее наконец показалось выражение, столь сложное и многогранное, что он запутался и потонул в нем – но невидимая нить впервые связала их, и они увидели друг друга. Ее лицо внешне осталось все таким же бесстрастным и величественным, но в голосе, пронзившем тишину, зазвучали никогда раньше не слышанные им грани и эмоции:

- Почему?

Вопрос почти ощутимо повис в полутьме покоев. Его лицо едва заметно дрогнуло в болезненной гримасе, одной из немногих, что он не смог сдержать за все время своего служения и рабства. Голос, дрожа на пределе слышимости и засыхая в огне прорвавшегося наружу из сердца странного, пробуравившего столь глубокие дыры, чувства, вывел четко и медленно:

- Потому что я ненавижу Вас больше всего на свете.