Совсем недавно я был под ракетными обстрелами. Идет первое десятилетие ХХI века. Войны продолжаются. А мои сверстники, родившиеся в первой середине прошлого века, познали ужасы самой страшной войны в истории человечества. Мое поколение Уже давно немолодые лица, И в волосах сплошная белизна, Едва успели сверстники родиться, А за порогом вот она, война, Где смесь взрывчатки, пороха и стали В огнях пожарищ плавила стекло. Мы для войны родиться опоздали, И это опозданье нас спасло. 16 января 2004 Мой отец родился в 1913 году, а через год началась Первая Мировая. А я родился в 1940, когда в Западной Европе вовсю полыхала Вторая Мировая. Май 1940 года Давным-давно, в декаде третьей мая, Когда я ощутил рожденья миг, Уже тогда Вторая Мировая Вовсю вращала смерти маховик. Еще вблизи я пламени не вижу, Что вообще тогда я видеть мог? А он привольно ходит по Парижу, Эсэсовский начищенный сапог. Война живое косит, как отрава, Люфтваффе кружит в небе карусель, Уже давно повержена Варшава, В огне Гаага, Осло и Брюссель. И на восток Берлин взирает косо, Хотя клянется, что Москве он – брат. Над планом краткосрочным “Барбаросса” Штабисты круглосуточно корпят. Над Темзой жаркий пламень полыхает, В газонах – запах выжженной травы, И Англии зениток не хватает, “Что нужно Лондону, то рано для Москвы…”* ___________________________ А.Пушкин “Послание Цензору”, 1882 г. 7 мая 2004 А через год с небольшим война пришла и в наш город на Украине (сейчас следует говорить и писать – «в Украине». И мы в полной мере осознали, что такое авиационный налет: Первая бомбежка в Запорожье В городе с плотиной Днепрогэса, С островом, где бунтовала Сечь, Первая бомбежка. В поднебесье Юнкерсы, что крупная картечь. Первая бомбежки панорама, Вой сирены, жуткий громобой. Кто-то дико вскрикнул: “Мама, мама! Мама, поднимайся, что с тобой?” “Граждане, воздушная тревога! Граждане!..” А дальше не слыхать, Сбило репродуктор, и убого Он улегся на мою кровать. Но рукой отцовской извлеченный И, размазав слезы на лице, Встрепанный и жутко потрясенный, Хомутом повис я на отце. - Марик, успокойся! – крикнул громко, А жене – спокойно у дверей: - Одеяльце захвати с пеленкой И бегом в убежище! Скорей! А внизу пожары цвета меди, Справа, слева – огненный завал. Мы бежим. Вокруг бегут соседи. Вот и вход в убежище, в подвал! Всюду перепуганные лица Всюду ожиданье – быть беде! А у входа – человек в петлицах, Кажется, майор НКВД. В белолунном свете серебристом Он стоит и охраняет дверь: - Здесь бомбоубежище чекистов! Граждане, во двор! Ищите щель! Но ведь бомбы падают со свистом, Словно факел полыхает двор. - Здесь бомбоубежище чекистов! – Продолжает повторять майор. - Подержи-ка сына малость, Дора! – Говорит отец. Его рука Вмиг берет за шиворот майора, А ногою он дает пинка… А внутри убежища, в перинах И подушках, утонувши в них, Возлежали дамы в пелеринах И горжетках. Очень дорогих. Кучами стояли чемоданы, И сервизы дыбились горой. Очень были недовольны дамы, Что нарушил кто-то их покой. Дамы смотрят злобно и с тоскою, Слышу маму, говорит она: - Я ребенка с краешка пристрою, Извините, к нам пришла война! апрель 1990, 2004 И последовала наша первая эвакуация на Северный Кавказ, и была жизнь в казачьей станице: Баллада о золотых часа Посвящаю маме, Доре Петровне Луцкой Войне к лицу голодные весы. На хлеб все вещи мама обменяла. Остались лишь старинные часы, Их в прошлом веке бабка завещала. У нас – ни крошки, а у них – мука, Полкомнаты завалены мукою. И просит мама в доме казака, Держа часы опухшею рукою: - Мне б пуд муки, сынишку подкормить, Тогда, глядишь, дотянем до весны мы. Взамен часы хочу вам предложить, Две крышки, золото, швейцарской фирмы. - Швейцария! Уже полно всего! Вчера вот принесли гавайские гитары… А слышь, деваха, нынче за кого Воюют эти самые…швейцары? - Швейцария – нейтральная всегда, Ей повезло, там голода не будет. - Нейтральная? Ну, это – ерунда! Сейчас любой за что-нибудь воюет! Я в долг не дам ни другу, ни врагу! Обжегшись молоком, теперь на воду дую! Вот ты, воюешь, значит, за муку, А я за личный интерес воюю! И я задаром ничего не дам! Ну, принесла ты эту безделушку, Ей красная цена – пять килограмм! Коли согласна, я возьму игрушку! Велик соблазн набрать в мешок мечты, Но что-то маму тут остановило: Семейная реликвия, а ты… И больше ничего уж не просила. Ушла домой, не удержав слезы. Хозяин долго вслед ей петушился: - Вишь, гордая! И ешь свои часы! Гляди, чтоб сосунок не подавился! …И снова сны из черной полосы, Часы же сохраняют точность хода… Лежат в шкатулке старые часы. Реликвия. Семьи. Войны. Народа. март 1990, 2004 А потом была вторая эвакуация 1942 года, когда немцы рвались к Баку и наш поезд и бомбили, и почти в упор расстреливали из самолетов, летящих на бреющем… Через много, много лет моя внучка спросила меня об участии в войне: Ксюшин вопрос Информацию цепко храня, Под влиянием школьной волны Внучка Ксюша спросила меня: - Дед, а ты ведь участник войны? Я рукой на нее замахал, Ох, фантазия внучки сильна! - Что ты, что ты! Я был тогда мал, Нет меня лишь задела война. Я средь горя и голода рос. Но замечу – со многих сторон Ксюшин детский наивный вопрос Не совсем оснований лишен. Не за мной ли фашистский пилот Гнал машину? Сожмись и терпи! Не по мне ли строчил пулемет В обожженной донецкой степи? И, верша смертоноснейший бал В упоеньи спортивном своем, Не в меня ли фугаски бросал Юнкерс в небе, таком голубом? И, вселяя убийственный страх, «Хайль!» – орала эсэсовцев рать, Не меня ли в кубанских краях Душегубки пытались сожрать? Те года впечатлений полны, «Не забудь!» - свою память прошу. Я, пожалуй, участник войны, Только Ксюше про то не скажу. Июнь 1994 Стихов о войне у меня набралось на целую книгу. И тема эта, увы, меня не отпускает. Вот сравнительно недавно разговорился с одним из защитников Москвы, живущим в Израиле. И поведал он мне о своем отъезде в Израиль в те времена, когда между нашими странами не было дипломатических отношений. И родилось стихотворение: Орден бронебойщика Шора Бой начинался спозаранку, А наших – снова меньшинство, К Москве нахально перли танки, Но не смогли пройти его. Рассвет был сумрачен, холоден, Был танк подбитый под крестом, Был госпиталь и новый орден, Что был потом, в сорок втором. …Едва прознав об ИзраИле, Они его наград лишили. Медали, ордена почистил – Хоть надевай их на парад, Но грустные витают мысли, Сдавать несет в военкомат. Немало было тех историй, Каких доселе не знавал. «От Шора принят орден, номер…»,- Майор в расписке написал. Солдат заплакал – сдали нервы, Комок обиды горло сжал: Москвы не сдал он в сорок первом, А нынче старый орден – сдал. Сейчас я живу в стране, где в армии служат дети, внуки и правнуки солдат Второй Мировой. И не только мужчины, в Израиле проходят военную службу и наши девушки. Недавно я наблюдал в Тель-Авиве такую картинку: В парке Тель-Авива В Тель – Авиве, в придорожном парке Каждый проходящий видеть мог: Девушка-сержант вязала шарфик, Пара спиц, сиреневый клубок. На коленях – тонкая тетрадка, Где узор ажурный отражен, А пилотку юная солдатка Уложила плотно за погон. И мелькали спицы быстро, ловко, И вставали петли в общий строй. И висела строгая винтовка У нее за худенькой спиной. Каждый год в Израиле перед Днем Независимости проводится День поминовения павших воинов. После проведения одного из них я написал это стихотворение: День поминовения павших солдат Израиля Тяжкие, печальные мгновения, Вновь гудят сирены очумелые, Год прошел, и в день поминовения На могилах – флаги сине-белые. Каждый год звучат слова прощальные, И творят изкор* раввины мудрые. В изголовьях – свечи поминальные, А они лежат, такие юные. Смерть ребят в свои забрала лапищи, Что солдатам в снах последних видится? Сорок три в стране военных кладбища, Господи, не дай им увеличиться! ------------------------ Изкор (иврит) – молитва о душах умерших близких Не получается. Снова гибнут наши мальчики и девочки. Снова гибнет мирное население. Для моего поколения война продолжается. |