Посвящаю замечательному человеку,

испытавшему драматизм всех мыслимых

и немыслимых потерь,

О берег мой печальный,

поэтессе Галине Вейс

Вдали ты был прекрасным,

Но знал же изначально,

Что я живу напрасно…

 

На кухне послышались шаги. Поэтесса отложила шариковую ручку, которой записывала стихи. Там никого не должно быть! Только вчера она проводила глубоко в землю второго сына под раздирающие звуки траурной мелодии, которую выводил оркестр из четырех инструментов. И барабанщик отсчитывал удары ее сердца, сердца матери. А может, он считал секунды, минуты до того момента, когда их, четверых озябших, посиневших на осеннем ветру музыкантов пригласят за поминальный стол. Да, так оно и было. Труба выражала страдания альтиста по хорошему обеду…

Пойти на кухню, да узнать, кто там.

Странные шаги, словно это был Виктор, который не должен быть живым, но шаги были его.

«Наверное, я схожу с ума, - подумала поэтесса, - так и положено женщине, похоронившей сразу двоих сыновей».

Но она встала и, пройдя через комнату, которая была залом, вышла в коридор, включила свет. На кухне никого не было. Здесь и не должно быть никого, потому что она третьи сутки не ест.

Она уже не знает, что такое кушать. Разучилась. Может быть, эта попытка станет удачной?

Она открыла хлебницу, взяла кусок почерствевшего хлеба и поднесла ко рту. Нет, она забыла, что это такое. Запаха нет, нет и вкуса. Она чуть откусила своими двумя самыми крепкими зубами крошку. Нет, никаких ощущений. Наверное, это никогда не едят. Ее мать, Дарья, когда ей исполнилось вот так же 80 лет, могла съесть зараз всю булку хлеба и не понять, что это много. Тогда она шла в ванную комнату и съедала все куски мыла. Рот пузырился, потому что хотелось пить, но насыщения не было.

 

На полке над газовой плитой должны быть спички. Но здесь лежали какие-то книжонки.

Она взяла их, одну удержала, остальные упали ей под ноги, распластав белые листы, как упавшие белые птицы расправляют бессильные крылья.

«Это хороший образ, я еще молодец», - подумала она и посмотрела на обложку. Галина Мазур.

Да, это она, это ее имя и ее фамилия.

Поэтесса открыла не очень толстую книжку.

«Ванечке»

Это четверостишье она посвятила первому сыну, когда он пошел своими ножками. Всего четыре строки, полные нежности и любви, выраженные простыми словами.

Ванечка ушел из жизни тоже первым. Схватился за сердце и все. Он был у себя дома. И Галина была у себя дома, она тоже схватилась в этот момент за свое сердце. Но оно-то выдержало, потому что разум еще не знал об инфаркте сына.

Вот такая обманчивая вещь жизнь. Что-то в нас знает о мире, окружающем нас так плотно, как обруч на сыроватой бочке…

…Как мысль, обвитая на строчке.

Почему обвитая? Может объятая? Кем, спрашивается? Кем объятая?

 

…А потом умер Виктор. Ему уже было 54.

Да, что-то в нас знает о мире больше нас самих, мы чувствуем беды и печали близких, вскакиваем ночью от страшных снов и сразу думаем только о тех, кто нам дорог и близок. Каждая наша клетка помнит те клетки, которым сама дала жизнь или сама получилась простым делением.

Почему-то просится слово «миллениум»? Оно чужое, не наше слово и означает вечность, потому что означает тысячу лет. А это больше десяти таких жизней, как у нее. Но это чужие жизни, людей живущих с англосакским языком.

В моем горле ком…

А колокол о ком?

И бил он кулаком…

Глаза слепит песком…

Это уже о Ванге. Ее ослепил смерч и дал зрение внутреннее, проникающее через судьбы и время.

Да она, Галина, сходит с ума. Но разве можно сойти с того, чего нет?

Нет, надо пойти к своему сыночку! Она знает, где он. Он жив, он встретит ее, проведет в свой кабинет, позовет секретаршу и та нальет им чая, пахучего и очень горячего. Они начнут пить его с сушками.

Галина вспомнила вкус сушек. И ей сразу захотелось есть. И она набрала номер телефона Виталия Мазура…

 

…Это пишу я, Виталий Мазур. Я редактор толстого журнала. Мне только что позвонила Галина Мазур.

- Я еду…

- Приезжайте!

Она вошла ко мне с коробкой конфет, бутылкой сухого вина и банкой варенья, с неплотно прикрытой крышкой. Варенье все испачкало. Моя секретарша все вытерла. Она знает мою слабость к поэтессе, однофамилице, называющей меня своим сыном. Она никого не пустит, даже губернатора, если тот задумает ошиваться у моих дверей. Но зря я тешу себя тем, что когда-нибудь тот появится здесь. Это смешно, потому что я один из хора, славящего имя его, дела его, бренд его…

- Ты знаешь как мне тяжело? – спрашивает меня с порога Галина Федоровна.

- Знаю.

Я действительно, понимаю ее, хотя так получилось, что поэтесса все сделала сама, и чужие люди помогли похоронить двух сыновей, ушедших друг за другом с интервалом в четыре месяца.

Так же она приходила после смерти первого сына. Она уже все выплакала и пришла без слез.

- Меня Бог не берет к себе, почему? – Чуть погодя спрашивает она меня. - Чем я прогневала Его? Сыновей забрал, а меня оставил на его похороны.

Пока я сочувствовал ей, она вдруг улыбнулась:

- Я не знаю, как мне жить дальше? Я не могу говорить

нормально

…своим ртом…

…анальным.

Вот видишь, какие глупости я говорю! И чепуху порю…Рифма, рифма. Я не хочу ее, но она лезет мне в мозг… Дать бы ей розг.

Я представляю ее сидящей у некоего котла, в котором варятся слова. Она в поварском колпаке и зачерпывает шумовкой ворох дымящихся слов, пробует их: «Почти сварились. Не забыть бы их посолить и поперчить, да маслицем сверху, да укропчика, да лаврушечки…»

Я, наверное, вместе с ней схожу с ума.

Когда она пришла ко мне сейчас, после смерти второго сына, я понял, насколько далек от ее жизни, и только она сама не отпускает меня от себя, потому что была одинока.

Галина Мазур действительно была одинока, потому что ей нужен был рядом человек с мощным творческим потенциалом. И ей показалось, что я именно тот человек. А мне было стыдно, потому что я мог разделить ее горе лишь вот такими посиделками у меня.

- Ты мой сыночек.

- Да, я ваш сынок…

Она могла бы меня родить, когда ей было двадцать лет. Но я родился от другой матери, прожил вдалеке от этих мест и лишь с развалом СССР приехал сюда.

 

…Первый раз я увидел Галину в подземном проходе метро, где она предлагала свои книги. Моя жена купила, потому что была заинтригована совпадением фамилий. Мы читали вдвоем стихи Галины. Они нам понравились, хотя особой отточенности в них не было. Это была поэзия человека, купающегося в этой поэзии.

То она плыла по течению, то пыталась противостоять ему, разгребая специальные заказы на свадьбы, именины, юбилеи, плыла то к одному, то к другому берегу, но ее нигде не принимали, а то и грубо сталкивали в поток поэзии, с нескрываемым смешком: «Хм, поэтесса!»

Мир города, в котором она прожила всю жизнь, начав с парикмахера и пройдя десятки других профессий, привык к ней. Она стала частью этого города и находились люди, помогающие выпускать ей то невзрачные, то богато украшенные книжки.

Кем она станет для этого города потом, когда…

Впрочем, я не хочу об этом думать.

 

Она сидит напротив меня и пьет чай. Это уже в третий или четвертый раз после смерти второго сына. Она немного отошла, и вдруг смеется:

- Выступала в школе, и с меня слетел парик. Нет, сначала съехал, а когда я нагнулась… Как дети смеялись! Как они смеялись и по полу катались. Ну, вот я снова стихами. Я не знаю, куда от них деться! Это же Божье наказание!

Она рассказывает о своих новых задумках. Я буду писать сказки. Вот уже есть начало…

Мы заканчиваем разговор, и я иду ее провожать. Она садится в маршрутку, восьмидесятилетняя, не сошедшая с ума женщина, потому что смотрит вокруг и восклицает: «Как здесь красиво! Какие здания, какие люди, и как их много!» А вокруг слякоть, толкотня, то цыганщина, то бездомщина. Не видит она этого. Галина Мазур улыбается, ее глаза говорят больше, чем рот: она любит этот мир, наказавший ее бесконечными рифмами, образами, сравнениями, ритмом. Но когда это показалось мало, он отнял у нее детей.

…Она уезжает к себе домой, в квартиру, где по кухне кто-то ходит.

«Вот, я повторяю свою мать», - подумала поэтесса и стала вспоминать, как же ее зовут самою.