КРАЖА

 

Когда этот мужчина вошёл в вагон, я сразу понял, зачем он это сделал. Было видно, что он очень старается произвести самое благоприятное впечатление и старание это поставлено на научную основу. Всё им было продумано с редкой тщательностью. На нем имелась поношенная фланелевая рубашка в зелёную и красную клетку – слишком тёплая для висевшей повсюду жары, но застегнутая на все пуговицы вплоть до самого ворота. Рубашка эта должна выказывать беззащитность её владельца перед окружающим миром и вместе с тем его сентиментальность и глубокую скорбь. Она говорила, что у хозяина её нет другой одежды, потому тот и одевается не по сезону. Застегнутая верхняя пуговица придавала облику неуверенности, поскольку сдавливала шею, напирая на кадык. В накладном нагрудном кармане рубашки угадывался носовой платок. При этом платок ни в коем разе не выглядывал из кармана ни на миллиметр – это было бы пижонство и всё испортило бы. Нет, платок был полностью погружён в карман, представляя взорам зрителей лишь свой едва уловимый контур, чего, впрочем, было вполне достаточно, чтобы понять, что платок всё-таки в кармане есть. Однако у мужчины было одутловатое лицо и низкий покатый лоб. Одутловатость лица можно было бы списать на нервное переутомление, но лоб-то никуда уже не денешь. Лоб этот говорил о том, что мужчина всё-таки достанет платок из кармана и лоб им вытрет, нарушив всю тонкость задумки, сделав представление несколько топорным.

Впрочем, человеку этому не приходится здесь рассчитывать на искушённую наблюдательную публику, а потому можно простить ему некоторую грубость и балаганность представления. Ведь каков зритель, таков и артист. Да, мужчина действительно извлёк из кармана рубашки серый хорошо выглаженный и аккуратно сложенный носовой платок и вытер им низкий покатый лоб, на котором не было ни единой капли пота. Во всяком случае, платок был серый, что опять же указывало на внимательность артиста к деталям. Белый платок всё испортил бы, поскольку давал бы надежду на благоприятный исход мытарств его обладателя. Серым же платком он как бы говорил: вот, я борюсь, как могу, у меня даже есть платок, чтобы вытирать пот, но обстоятельства сильнее меня, и я вынужден покориться. При этом платок был не просто серого цвета, а практически идеального для такого случая серого цвета. Имея подобный реквизит, трудно удержаться, чтобы не продемонстрировать его зрителю. Ввиду этого, простим артисту предыдущую натяжку.

Так же на мужчине были несколько лоснящиеся брюки почти безупречно серого цвета. Брюки были выглажены, однако с задвоенными стрелками, и указывали на определенный консерватизм владельца, не признающего джинсов да и не имеющего средств на их приобретение. Брюки говорили о том, что любые деньги, попавшие к их хозяину, тот непременно перечтёт, аккуратно сложит в карман и уж если и потратит, то непременно на самое необходимое. Потрескавшийся туго затянутый ремень коричневого цвета делал мужчину окончательно достойным сожаления. Но и это было ещё не всё. Для тех, кого не убедили вышеописанные атрибуты, имелись ещё немного отросшие редкие русые волосы, аккуратно зачёсанные назад, и выскобленный до красноты подбородок со следами порезов тупой бритвой.

Вошёл в вагон мужчина нарочито неуверенным шагом, встав в проходе против передней двери. По тому, как он широко расставил ноги, какую устойчивую позу занял, можно было догадаться, что он привык ходить по трамвайным вагонам во время движения, не держась за поручни. В такой позе стоят моряки и кондукторы. Приняв описанную позу, он опустил глаза вниз и начал неловкими движениями оглаживать рубашку. Он напоминал девочку, теребящую своё платье перед тем как рассказать стишок Дедушке Морозу на утреннике. Мужчина негромко откашливался. Указанные телодвижения являлись вступлением к основному действу, были призваны привлечь внимание публики и показать, насколько артисту стыдно и неудобно. Мужчина изобразил комок в горле и начал.

Говорил он сбивчиво, как бы подыскивая слова, однако по монотонным движениям рук было понятно, что монолог свой он помнит хорошо. И ещё от него доносился едва заметный сивушный запах, который показывал, что это не премьера, а самый что ни на есть рядовой спектакль, так что излишне усердствовать актеру не следует.

Монолог начинался так:

- Мне очень совестно (слово, производящее более искреннее впечатление, нежели «стыдно»), что пришлось к Вам обратиться вот так вот.

Далее через паузы и многоточия - довольно последовательная сюжетная линия с поездом, украденными документами, больной женой. Подкупало то, что абсолютно точно указывалась сумма, которая помогла бы мужчине решить все его неразрешимые проблемы. Концовка стандартная: «Помогите, кто чем может!» Всё это говорилось голосом негромким, так что приходилось прислушиваться. Тонкий манёвр с целью привлечь внимание и лишний раз подчеркнуть неловкость ситуации.

В трамвае людей было крайне немного: несколько женщин впереди, престарелый мужчина в кепке, очень древняя старушка с большой сумкой да мы с Мариной. Все, взглянув на мужчину, когда тот вошёл, сразу поняли, в чём дело и немедленно стали смотреть в окна, перенеся таким образом его речь весьма стоически. Только старушка начала причитать уже в середине монолога. Причитая, она стала копаться в своей сумке.

Мужчина пошёл вдоль сидений, протянув руку. Кое-кто дал ему несколько мелочи. Я ничего не дал, поскольку в искусстве более всего ценю искренность и порыв. И вдруг старушка на глазах у всех неожиданно извлекла из глубин своей сумки аккуратно сложенную сотню и протянула её мужчине.

- На, миленький! Вот, возьми, горемычный!

«Горемычный» остолбенел на мгновение, потом вымолвил: «Дай Вам Бог Здоровья!» - утянул купюру и скрылся через среднюю дверь, не дойдя до конца вагона.

В трамвае воцарилась тишина, среди которой старушка улыбалась благостной улыбкой, перекладывая что-то в своей сумке. Потом одна из женщин сказала негромко:

- Да на нём пахать можно!

- А вы ему сотню. Небось, самой не хватает, - добавила другая.

- Я-то что ж! Мне-то зачем? А у него, видишь, беда какая! Кто же ему поможет? И жена заболела, - сказала старушка, поднимаясь от сумки.

- Да от него перегаром прёт! – вмешался в разговор мужчина в кепке. – На водку собирает! На водку!

- Ничего не прёт от него! – защищала попрошайку старушка. – Зачем так говорить? Вы же не знаете! У человека горе, а сказать всякое можно.

В стороне не остался никто. Все немногочисленные пассажиры трамвая немедленно включились в дискуссию:

- На водку!

- Перегаром!

- Пахать!

Старушка не сдавалась, отбивалась ото всех сразу из последних сил, но из-за плохой дикции было непонятно, что она говорит.

Тут со скрипом, с металлическим лязгом открылась дверь кабины и в салон высунулся усатый вагоновожатый.

- Знаете, женщина, - обратился он к старушке. – Я его уже не первый раз здесь вижу. Давно он тут уже отирается. И пьёт он с друзьями своими обычно вон за теми кустами. У нас здесь диспетчерская, так что уж я-то знаю, что он такое. Зря вы ему сотню.

На этих словах дверь кабины с лязгом закрылась, и в вагоне вновь восстановилась тишина. Все пассажиры замерли с торжественным видом победившей истины. На старушку они не смотрели. Взоры их были подняты несколько вверх. Старушка же ещё лепетала, рассеянно глядя по сторонам, что наговорить всякого можно, но всем и так было понятно, что её неправота ей же с блеском и доказана. Потом старушка и вовсе замолчала, бессмысленно уставившись перед собой.

Мы вышли на следующей остановке.

- Вот бабка! – сказала Марина. – Взяла и алкашу этому просто так сотню отвалила! А он-то взял – и быстрее из трамвая! Ловко он старушку обобрал!

- Мне кажется, это не он её обобрал. Это люди в трамвае её обобрали.

- Почему же?

- Есть для человека вещи более нужные, чем сотня. Человеку очень нужно чувствовать себя хорошим, способным на хорошее. Старушка поверила ему. Искренне поверила и сотней своей оплатила ощущение, что сделала доброе дело, помогла кому-то в беде. А так ли оно на самом деле – зачем ей знать? Она честно и дорого купила себе чувство собственной доброты, не собираясь отделываться медяками. А чувство это у неё украли. Жулик – не тот попрошайка, жулики – те добрые с виду пассажиры, которые исключительно из собственной вредности, безо всякой выгоды для себя взяли и ограбили старушку, превратили её в одну минуту из благодетельницы в облапошенную дуру. Впрочем, нет. Как это, без выгоды?! И они получили свою выгоду. Они теперь сидят там и думают, что сделали доброе дело, открыв глаза на мир старой маразматичке. Причём ощущение это досталось им совершенно бесплатно.

- Странный ты какой-то, - сказала мне Марина. – Вечно ищешь возможность всё с ног на голову поставить. Там, где у людей право, у тебя обязательно лево окажется! Выдумываешь всё, выдумываешь! Думаешь, самый умный? Есть и поумнее тебя!

До театра мы дошли молча. Я думал, что мы никогда друг друга не поймём.