История эта произошла в славном городе Одессе в последние полгода моей службы на Краснознаменном Черноморском Флоте ВМФ СССР.

О прелестях и привилегиях этого периода службы каждый рассказывает по-своему, смотря где, в каком роде войск ему пришлось служить и в какие годы. Тема эта практически неисчерпаемая и в рамки одного рассказа не уложится.

Также бесконечно долго можно рассказывать и об Одессе семидесятых годов советского периода её существования. Но я расскажу о другом - о первой и последней моей самовольной отлучке, именуемой на флотском жаргоне «самоходом».

Неуставных названий у этого нарушения Дисциплинарного устава много, а суть одна: военнослужащий срочной службы покидает расположение воинской части без соответствующего подобному случаю приказа и увольнительного удостоверения и, как правило, тайно…

Грешили подобным в основном любители хмельного и сладенького, поскольку кто ходил за спиртным, кто к девчатам, а кто и совмещал приятное с полезным…

Дошел я до такого падения совсем не от отсутствия того и другого. И приятного, и полезного для нашей «годковской» коммуны хватало и на берегу в увольнениях, и на корабле. (Хотя эта тема - тайна покрепче государственной, не раскрываемая даже за сроком давности…)

Признанными «самоходчиками» и специалистами по женской части среди нас являлись молдаванин Мишка Кивирига и татарин Гена Мустафин – оба смуглые красавцы и, как говорят в Одессе, любимцы публики и женщин.

Сорваться в «самоход» во время нахождения корабля в доке судоремонтного завода особого труда не составляло. Главное, чтобы дежурная по кораблю смена выпала своя, чтобы никто не выдал…

Стукачей, «закладывавших» как из спортивного интереса, так и из принципиальных соображений - в интересах службы, в команде хватало, и их мы знали практически всех.

А техническая сторона дела была относительно проста: после вечерней поверки в 22.00 и до команды «Отбой» весь личный состав корабля, остававшийся на борту, сходил на «стенку» в ремзаводской гальюн (то бишь туалет в переводе с флотского). По головам, как правило, нас никто не считал. Гальюн примыкал к каменной стене забора судоремонтного завода, за которой начинались подъездные железнодорожные пути, а дальше город…

Все офицеры и мичманы, за исключением дежурной смены и отпускников, до утра уходили в город, по квартирам либо по своим пассиям, поэтому, если кто из «самоходчиков» по невезению ночью попадался на глаза оставшемуся на борту и мучавшемуся бессонницей офицеру, то он всегда мог сослаться на неотложные естественные надобности и при этом практически не врал.

Как – то, во время вечерней приборки, по которой я был расписан прибираться в каюте своего «бычка» - командира БЧ-4 капитан-лейтенанта Серёгина, расположенной на левом спардеке главной надстройки корабля, ко мне с заговорщицким видом подошел Гена Мустафин. Он, как командир отделения сигнальщиков, приборку делал в каюте командира БЧ-1 капитан-лейтенанта Липатова, располагавшейся рядом с каютой Серёгина. Оба командира были в отпусках, поэтому вечерняя приборка для нас с Геной была приятным времяпрепровождением, когда можно было спокойно послушать в командирской каюте музыку, покурить у открытого иллюминатора, поболтать о том - о сем. На этот раз Гена поведал мне об их последнем с Мишкой Кивиригой удачном «самоходе», в котором они закадрили двух подружек, работающих на подъездных путях судоремонтного завода стрелочницами.

Я на тот период своей юной жизни кроме голой теории, почерпнутой из рассказов бывалых флотских ловеласов и самиздатовской переводной «Камасутры», ходившей по рукам, практически не имел никакого прикладного сексуального опыта, не считая первой и последней неопытной и стыдливой бурной ночи с провожавшей меня на службу во флот любимой девушкой. Поэтому откровения Генкины и его приглашение сходить к девчатам этой ночью воспринял с определенным волнением души и плоти, тем более, что, по словам Генки, у их любвеобильных стрелочниц имелась незамужняя подружка, желавшая познакомиться с морским офицером или на крайний случай с мичманом.

Повысить меня на одну ночь в звании - была идея моих приятелей. Для этого лишь требовалось под свою повседневную синюю робу пододеть офицерскую кремовую рубашку с офицерскими же погонами, а за территорией ремзавода переодеться, спрятав робу в кустах. С офицерской рубашкой, погонами и пилоткой проблем не было – всё это имелось в шкафу моего «бычка», а чёрные матросские клеша ничем не отличались от офицерских брюк. В моих артистических способностях и в умении навесить лапши на уши требовательной стрелочнице друзья - «годки» не сомневались.

Для лучшего вхождения в роль и для полагающегося в таких случаях застолья мы заготовили днём пять бутылок «биомицина» («Билэ мицне» или «Белое крепкое» в переводе с украинского). На мой вопрос, не многовато ли будет, приятели сказали, что девки крепкие, и как бы мало не оказалось.

Они как в воду смотрели, но об этом позднее…

Дальше все шло по плану.

Правда, у меня до самых кустов за забором ремзавода, где мы совершили переодевание и «приняли на грудь» для храбрости и за успех мероприятия, зубы от мандража постукивали.

Когда мы пришли в домик стрелочниц и я увидел предназначенный для охмурения объект, хмель мигом вылетел из моей головы. Не сказать, что тётка была страшна, но в матери она мне по возрасту точно годилась…

Но отступать уже было поздно, стол был накрыт, гости прибыли и расселись по своим местам. Мишка с Генкой, не мешкая, взяли за бока своих подружек и вскоре, как только от принесенного нами спиртного остались одни воспоминания и сожаления, что нужно было взять чего - нибудь покрепче, развели их по разным комнатушкам. Я же, сделав умное лицо, как мне казалось, и морща для солидности лоб, заливал своей тётке о несуществующей жене с двумя детишками, о геройских походах и досрочных звёздочках на погоны, одновременно лихорадочно пытаясь найти повод отдать швартовы из этого вертепа. Происходящее мне нравилось всё меньше и меньше. Из-за стенок раздавалось пыхтение моих трудолюбивых приятелей и ахи-охи их подружек, сбивавшие меня с нужного тона и с мыслей. Остатки хмеля из моей головы испарились, когда тётка поведала о тяжкой доле матери-одиночки, воспитывающей 14 летнюю дочь! (Это при моих - то, двадцати...)

Предел моей выдержке и самообладанию наступил, когда одна из стрелочниц то ли в ночной рубашке, то ли в комбинации с чайником в руках пошлепала из домика наружу совершать водные процедуры – подмываться. Чувствуя, как горят от стыда и выпитого спиртного лицо и уши, я, сославшись на то, что мне нужно по – маленькому, рванул в сторону родного и спасительного корабля.

Обнаружив моё исчезновение, Мишка с Генкой с чувством выполненного долга расстались со своими подружками и через полчаса появились у забора ремзавода, где я, плюясь и матюгаясь, их поджидал. Рассказ о причинах моего бегства рассмешил друзей до колик в животах.

Перекурив и отсмеявшись, мы перебежками, чтобы не попасться на глаза дежурному по кораблю - сволочному и не любимому всеми мичману Хорунжему - проскочили на борт своего «Диксона». Благо, что вахтенным у трапа был морячок из отделения Гены Мустафина.

Больше ходить в «самоход» я зарекся, а приятели каждый раз при случае, когда собиралась вся наша «годковская» коммуна, с новыми подробностями и в лицах под неизменный хохот всей компании пересказывали историю с моим незадачливым офицерством…