НОНЕОМАТЕРЕННОЕ

 

(Из сборника рассказов)

 

 

 

 

 

 

 

ТРЕНИРОВКА

 

 

С годами я становлюсь все смелее и смелее, все дерзновеннее и дерзновеннее, а тут, во вторник, совсем рехнулась: подхожу к нему и напрямик спрашиваю: "Скажите честно! Вы сможете научить меня греко-римской борьбе?" Он посмотрел на меня долгим профессиональным взглядом и задумчиво говорит: "Чего не научить? Можно и научить". И принялся меня аналитически со всех сторон разглядывать. Там поразглядывал, сям поразглядывал, и как бы вслух размышляет: "Мышечную массу бы, - говорит, - нарастить, конечно, не помешало бы". Я ему решительно: "Надо – наращу! Нет проблем!" "Есть", - говорит и снова на меня смотрит задумчиво. "Какая?" – спрашиваю. "Не хотелось бы, - говорит, - вас огорчать, мадам, но в греко-римской борьбе, надо обязательно быть в специальном трико на лямках. Без трико на лямках - это или самбо, если в специальной куртке, или дзюдо, если еще и в специальных штанах. А так, - говорит, - это скорее первые олимпийские игры получаются". "А там в чем боролись?" – спрашиваю. "В том то и проблема, мадам, что ни в чем не боролись. Так сказать, безо всего, извините за откровенность". - "А у вас?" - "А у нас, мадам, к сожалению, требуется, чтоб в трико на лямках. Без трико на лямках, к сожалению, мадам, у нас не положено". "Хорошо, - соглашаюсь, - в трико на лямках, так в трико на лямках. Для меня главное греко-римской борьбе научиться. Но сегодня, чтобы два раза туда-сюда не мотаться, покажите мне хотя бы один какой-нибудь приемчик, а на следующей тренировке я обязательно буду в трико на лямках". "Хорошо, - говорит, - сегодня Вы пока побудьте без трико на лямках, чтобы два раза туда-сюда не мотаться, но дальше, извольте, мадам, всегда быть в трико, и на лямках". "Согласна, - отвечаю, - тем более, что у вас тут прохладно, без трико на лямках недолго и простудиться". И выставляю вперед сначала одну ногу, потом обе руки, и пригибаюсь, то есть, все в точности, как видела на днях по телевизору. Пригнулась, и спрашиваю: "А как в греко-римской борьбе борцы приветствуют друг друга перед яростной схваткой?" "Руки пожимают", - отвечает. "А по плечу не похлопывают?" – спрашиваю. "Нет, - отвечает, - по плечу не похлопывают". "Выкрики какие?" – спрашиваю. "Нет, - отвечает, - все молча. В греко-римской борьбе все молча. Только пукают". "Для чего?" – спрашиваю. "Ну, - отвечает, - в критический момент не знают, что дальше делать, приемчик вспоминают". - "И пукают?" - "Пукают, мадам". "Любопытно, - говорю, - ну, что ж, может быть, приступим? Только вы поясняйте свои действия". "Приступим", - говорит. И начинает пояснять свои действия. "Я кладу Вам, мадам, на холку свою ладонь и гну Вас вниз". "У меня только шея", - говорю. "Ладно, - говорит, - пусть будет шея". "Можно, - говорит, - и на шею. Я кладу Вам, мадам, на шею ладонь и гну вниз". "Почему вниз?" – спрашиваю. "Гнут всегда только вниз, - отвечает, - вверх всегда только разгинают". "Логично", - соглашаюсь я. Вы, - продолжает он свои пояснения, - пытаетесь положить мне на холку ладонь и тоже пригнуть вниз". "А у вас холка? - спрашиваю. "Холка", - отвечает, - всю жизнь греко-римски борюсь, на месте шеи у меня образовалась холка". "А у меня образуется?" - спрашиваю. "Конечно, - отвечает, - будете регулярно тренироваться, и соблюдать режим, и у Вас образуется". "Надеюсь", - говорю. "Ну, - говорит, - начинаем практически?" "Начинаем, - отвечаю, - практически!" "Прошу, - говорит, - полностью сконцентрироваться". Замолчали. Я сконцентрировалась. Молча пригибаем друг друга вниз: он меня за шею, я его за холку. "А уже можно пукать?" – спрашиваю. "Нет, еще рано. - отвечает. - Но, если очень хочется, то можно". "Еще, - говорю, - не очень". Опять замолчали, гнем. Гнем, гнем, гнем... Я не выдержала и говорю ему: "У меня уже критический момент наступил, что дальше делать?" "Дальше, - говорит, - можно или пукнуть, или выставить вперед ногу". "Для чего?" – спрашиваю. "Для перевода противника в партер", - отвечает. "Зачем?" - "Для борьбы в партере". - "Покажите на мне", - говорю. "Показываю на Вас", - говорит он, и пригибает меня еще ниже, и спрашивает: "Пока все понятно?" "Пока все понятно, - снизу ему отвечаю, - только переводите уже, я так долго не простою". "Можете пока пукнуть", - советует. "Нет, - говорю, - давайте переводите в этот ваш партер, там пукну". "Даю, - говорит, - перевод в партер! Прошу всех, и Вас, мадам, в том числе, внимания! Я вдруг резко ослабеваю на вас давление. Вы, вдруг резко не встречаете никакого препятствия с моей стороны, по инерции валитесь в направлении меня, спотыкаетесь о мою ногу, и падаете на мат". "А вы что в это время делаете?" – спрашиваю. "А я в это время, - отвечает, - ловко падаю сверху Вас". - "Для чего?" - "Чтобы оказаться в партере верхним". "Понятно, - говорю, - верхним, так верхним. Давайте. А то я от ваших пояснений вся внизу затекла". "Без пояснений, - говорит, - нельзя. Но я коротенько. Вы давите на меня. Давите, давите, давите, давите…" "Все! – кричу ему снизу, - Уже надавила! Что дальше?" - "А дальше, мадам, я вдруг резко Вас отпускаю, и мы переходим с вами в партер. Внимание, сейчас мы с вами резко перейдем в партер." И резко меня отпускает. Я, как он и обещал, не встречая никого с его стороны препятствия, по инерции падаю, причем, в точности, как он сказал, лицом в мат. Упала, он об меня споткнулся и тоже упал. Поверх меня. Лежим. "Мы уже в партере, - спрашиваю, - или пока просто упали?" "На 95 процентов, - отвечает, - уже в партере". Вон он, оказывается, какой, партер этот. Я лицом в мате, он сверху, доверительно сопит мне в ухо: "А Вы, мадам, без трико на лямках даже удобнее". Догадываюсь, но молчу. И он молчит. Возникла неловкая пауза. Можете, говорит, пукнуть, если хотите, конечно. "Зачем?" – спрашиваю. "Нижний, - говорит, - всегда в этой позиции пукает". "Хорошо, - говорю, - я попробую". И начинаю пробовать. И никак. "Вы тужьтесь, - подсказывает, - тужьтесь, не смущайтесь". "Я не смущаюсь, - говорю, - только Вы сильно на меня навалились и мне не то, чтобы пукнуть, мне дыхнуть нечем". "Мышечной массы у Вас, мадам, не хватает. Оттого и ни дыхнуть, ни пукнуть". "Вам-то хорошо, - говорю ему, - Вы сверху на мне находитесь, пукай – не хочу!" "Ладно, - говорю, - про партер я все поняла, замечательный приемчик. Вставайте с меня, я пойду мышечную массу наращивать". "Может, еще попробуете?" – спрашивает. "Что попробую?" - "Попукать". - "Нет, - говорю, - вставайте, дома спокойно попукаю". Повздыхал, повздыхал, но встал. Я лицо из мата подняла, и тоже встала. Стоим. Он опять принялся критически меня профессиональным взглядом рассматривать. Порассматривал, порассматривал, и, водя по мне пальцем, начинает давать советы: "Советую Вам, мадам, вот здесь вот немного поднарастить. Здесь. Здесь. Здесь. И обязательно еще вот здесь". "Хорошо, хорошо, - говорю ему, - наращу. Обязательно. В следующий раз". А он мне говорит: "И это еще не все. Приятная для вас новость". "Какая еще приятная для меня новость? – спрашиваю. "А приятная новость такая: принимая во внимание, мадам, Вашу явную склонность к греко-римской борьбе, в качестве, так сказать, персональной привилегии, под мою личную ответственность, можете в дальнейшем тренироваться без трико, если пожелаете". "Да, - говорю, - действительно. Приятная новость. Спасибо. Хорошо. Я только в лямках".

 

 

 

 

 

 

ИХ ПРЕКРАСНАЯ ДОЧЬ

 

 

 

 

У нас отцы разные. У меня отец последняя сволочь, а у нее отец военный. Я снимала у них комнату, в конце коридора, сразу за туалетом, и даже гордилась первое время, что в такой интеллигентной семье снимаю. У них еще жена ее военного отца жила, и их совместная дочь. С дочерью мы сразу же стали загадочно переглядываться, как настоящие заговорщики, а вчера ночью я прокралась босиком на цыпочках через коридор мимо военного отца с женой и залезла к их дочери под одеяло. Лежим. Она теплая и мягкая. Все в ней обтекаемо, округло, немного пружинисто. Общаемся. Когда жестом на ощупь, когда телепатически полусловом. Легким, как вздох подушки.

Женщины похожи на ядерный реактор: излучаемая нами энергия силы ужасной. Их дочь запросто смогла бы меня под одеялом расплавить. Я тоже излучаю. Оба лежим и неотвратимо излучаем. И оба под одеялом. Одеяло толстое, энергии наши никуда не уходят, накапливаются. Она из обтекаемо округлой превращается в магнольно влажную. К тому времени, накопившись, наши энергии переместили нас на самый край повседневной реальности. Дальше только бездна и невероятность. Там другая реальность, жутковато-сладостная. И мы готовы унестись. И крепко уже обнялись, и оттолкнулись ногами, и полетели почти, но шорохи донеслись. Из покидаемой реальности. Вздохи, покашливания. Скрип пружин. Пробуждение. Голоса спросонья, сипловатые. Мы застряли: повседневную реальность уже покинули, в жутковато-сладостную еще унеслись. Сознания померкло, рассеялось. На опустевшем месте подсознание расположилось, вздыхает. А чего вздыхает - сказать не может. Только интуитивно ощущает. А что конкретно ощущает – не разобрать. И тут слышу:

«Дочь…»

 

Дочь?

Что еще за дочь?

При чем здесь какая-то дочь?

 

Немного сознания вернулось, подсказывает: «Ее военный отец проснулся. Жену растолкал. Что-то про их дочь обсуждают».

А с их дочерью как раз я под одеялом. Ай, ай, ай! Хорошо, что одеяло толстое. Спряталась под ним, не дышу. И опять слышу:

«Наша дочь!...Наша дочь!...»

(и все негативно, осуждающе)

«Ах, наша дочь! Ах, наша дочь!...

Не выдержала. Из-под одеяла на пол выскочила. Сорочкой, как знаменем полка, взмахнула. И ее военному отцу с женой, в темноту:

- Ну, что вы, прямо, не знаю, заладили: «Дочь- дочь. Дочь-дочь»? Ну, дочь! Ну, и что, что дочь? Я вам вот, что скажу! Вы воспитали прекрасную дочь! Просто – прекрасную!»

Выгнали.

 

 

 

 

 

 

 

НОНЕОМАТЕРЕННОЕ

 

 

 

В этой комнате я оказалась случайно. В темноте перепутала двери и оказалась. Комната узкая, длинная и бабкой воняет. Мебель старинная, с мифологическими сюжетами. Комната меня заинтриговала. Огляделась. Всюду ветхость, сплетение времен. Этажерка на тоненьких ножках, на нижней полочке толстая книга, на верхней - баночки всякие, скляночки, посередине – что-то вроде стакана, но не стакан, и внутри прозрачное, как вода. Сам стакан накрыт деревянной крышкой, и сверху красиво вырезано. Стою, смотрю на стакан и думаю: а ведь этот стакан с деревянной крышкой не похож на шкаф с сюжетами. Тот понятен, только конкретных знаний не хватает, а стакан волнует и настораживает. Ступила к этажерке. Протянула к стакану руку. Подняла крышку. Не помню уже, успела что-нибудь подумать или даже подумать не успела, как пространство задребезжало, и слышу: «Верни крышечку на место!» Тут же вернула крышечку на место. Вода в стакане закружилась, дымок пошел и опять слышу негромкое, пугающее: «Ты разбудила дух…» И сказало, какой дух, но не внятно, не разобрать. Задаю в пространство комнаты вопрос: «Извините. – Говорю. - Последнее слово не расслышала. Чего, говорите, разбудила?» И тут, вижу, в стакане, в медленно кружащейся воде, чей-то образ возникает, такой пугающий, что даже по спине что-то под лифчиковыми застежками туда-сюда несколько раз пробежало. Но не успела я окончательно испугаться, как из пространства образовалось нечто напоминающее человека, только отдаленно. В высоту, примерно, метр семьдесят пять - метр восемьдесят, торжественно произносящее: «Долго! ... Долго я ждало эпохи пробуждения. И свершилось ноне!» Постояло, передохнуло, еще набрало побольше воздуха и продолжило: «Смотрело я на вас, на всех, от теле. И все видело, и все слышало. Пробужденный же, и обрядший ткань земную, оматерившись ноне, увижу всех вас, и услышу, уже от селя». Пока оно говорило, я его рассматривала. Рост, как я уже упомянула, примерно, метр семьдесят пять - метр восемьдесят, в дешевеньком свитерке, на том месте, где у женщин грудь располагается – только маленькие выпуклости. Осторожно его разглядываю, а оно тем временем свое вступительное слово неторопливо и торжественно продолжает. Но я ласково ему улыбаюсь и спрашиваю: «Извините, говорю, за совершенно бестактный вопрос: вы женщина?» И тут оно мне в ответ тоже доверчиво улыбнулось и застенчиво говорит: «Нет, - говорит, - уже, увы, не женщина». «Мужчина?» - Спрашиваю. Оно смотрит на меня, и молчит. «Что? – Спрашиваю, - тоже «увы». «Увы» - тихо соглашается. Но добавляет загадочно: «А вот в предыдущей жизни, верно, была женщиной. А как ты догадалась?» А я: «А по вам же видно! – указываю на выпуклости спереди. - У вас здесь раньше грудь была!». А оно уже совсем подобрело, вздыхает, улыбается…. Я, говорит, разная могу быть. Могу с грудями, могу без. А еще вот гляди-ка, чего могу! Смотрю, а оно прямо на глазах поплыло, видоизменяясь: то один глаз уплыл куда-то вниз, другой – вверх, потом по сторонам растеклось, и, в конце концов, все пупочками вокруг носа скучилось. Ой-ой! - Кричу. - Вижу, вижу! Спасибо пребольшущее, хватит, хватит! Я и так уже очень сильно удивилась, давайте-ка вы мне лучше про что-нибудь ужасно интересное расскажи. Сколько, например, у вас всего жизней в целом? «Три» - Отвечает. - Две уже прожило, одна осталась. Ее буду жить». В образе вот того, говорю, что только что ноне возникло и оматерилось. Не знаю, говорит, то ли задумчиво, то ли важничая, еще не решило. Еще надо подумать. Конечно, соглашаюсь, шутка ли – последняя – она и есть последняя. Она, как у нас шутят – и в Африке последняя. Как говорится: все, блин! Дальше – наморщивайся, не наморщивайся, - одна дымка в стакане и деревянная крышка сверху. Это - правда, вздыхает и даже, вижу, пригорюнилось. Помолчало, повздыхало, набрало воздуху, и торжественно произнесло: «У вас будет двадцать темных ночей. В трех из них все переменится. Но вы не отчаивайтесь. Сначала все будет очень плохо, потом некоторые из вас воспрянут из грязи, и продолжат бытие». В образе кого? – спрашиваю. Это, отвечает, не будет иметь никакого значения. Как это? – спрашиваю. А вот так! – отвечает. Произойдет не просто трансформация, а два раза туда-сюда перетрансформация. И когда двадцатая ночь минует, вы обретете и многоголосо возликуете. В качестве кого?- спрашиваю. «То есть?» (Оно мне). «В качестве мужчин, уточняю, возликуем или женщин? Или, только не обижайтесь, вроде вас, с небольшими выпуклостями спереди». Смотрю, оно еще воздуха набрало и вновь вещать собралось. И чего-то мне так не понравилось по выражению физиономии поверх выпуклостей, что оно прогнозировать вознамерилось, что перебиваю и говорю: «Ой, погодите, погодите! Все это очень интересно. Даже захватывающе и человечество должно быть, как можно быстрее проинформировано. Но коль скоро вы уже пробудились в этом мире, то согласитесь, возникает резонный вопрос: как вы пропишитесь, где, и в качестве кого. В специальном месте возникнуть совершенно естественные вопросы, типа: где вы были раньше, и почему вас нигде тут среди нас никто ни разу не видел?» Оно постояло, подумало, потом весь набранный для пророчеств воздух назад тоненько выпустило, и грустно-грустно говорит: «Да. Верно. Как это я сразу не подумало?» И еще больше пригорюнилось, свитерок опал, выпуклости выпали, смотрю - а на них, как опята на пригорке, красивые красные шарики на тоненьких ножках покачиваются в волнующем танце. Я постояла, постояла, не выдержала, ступила к нонеоматеренному, и, успокаивая ласково, негромко говорю: «Не переживай. Чего-нибудь придумаем. Все утрясется, моё хорошее, устаканится». И спрашиваю: «А для чего эти шарики у тебя спереди покачиваются, можно потрогать?» И подняла голову, чтобы в глаза заглянуть, смотрю - а там, где только что, секунду назад, глаза были, веселые, с искринкой, там все закатилось, растеклось, и предоргазменно томится.

Нет, думаю, это оно мне вместо настоящих пророчеств свои личные несбыточные мечты подсовывало. Вон, даже наоборот, потом и у нас у всех точно такие же шарики отрастут. Для большей женственной чувствительности.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

НЕ Я

 

 

Протягивает мне паспорт: «Вот, велели тебе паспорт передать». Беру паспорт, открываю. Паспорт мой, но на фотографии вместо моего лица чья-то задница. Виду не подаю, возвращаю паспорт: «Знаете, говорю, это не я на фотографии» «Паспорт твой?» – Спрашивает. «Паспорт мой. - Отвечаю. – Но на фотографии почему-то не я». Он спрашивает: «Ты по-русски понимаешь?» «Понимаю». «Паспорт твой?» «Мой. Но на паспорте не я!» Он посмотрел в паспорт, потом на меня, снова – в паспорт, и снова на меня. «Ладно - Говорит. - Подойдем к проблеме с другой стороны. Ты, случайно, не знаешь, чей это паспорт?» «Какой паспорт?» «Этот» (Показывает мой паспорт). «Этот – мой!» - Говорю. «Вот и бери, - говорит, - раз твой», поворачивается и уходит. Беру паспорт. (Хотя не я на фотографии). И тоже ухожу. А куда идти теперь, толком не представляю. И нервный тик заработала: то и дело достаю паспорт, и долго-долго смотрю на фотографию чьей-то задницы, хозяин которой может быть добрым, отзывчивым человеком, в данный момент где-то сейчас ходит, и не знает, что его задница вместо моего лица вклеена. Обидно, но не плачу, только сильно злюсь. Правда, тут же себя одергиваю: не ты на фотографии и не ты, наплюй, живи себе дальше, как ни в чем не бывало. И только собралась, как сообразила: надо было еще до всей этой истории с паспортом бежать в милицию писать заявление, мол, вы тут прохлаждаетесь, а там паспорт от одного человека, а задница в паспорте от совершенно другого человека. Правда, в данный момент уже поздно: я с ним две недели проходила. Кто мне теперь поверит, что это не я на фотографии.

 

 

 

 

 

 

БРЕДУ

 

 

 

 

То ли я что-то не то съела, то ли перенервничала с этими анализами, правда, все обошлось, то ли легла поздно, и читала на ночь какую-то муру, но в результате мне приснилось, что я мужчина. Ни больше, ни меньше.

Ночь. Какие-то улочки, переулочки. Мелкий дождь, похожий на водяную пыль. Откуда-то фонари еле-еле подсвечивают. И я бреду. Почему-то без зонтика. В чем-то уверенный, пожалуй, что в себе, в чем же еще? Неторопливо. В неопределенном направлении. С неопределенными целями. В светлом плаще, с поднятым воротником, шляпе с широкими полями, туфлях какого-то там сорок пятого размера, и мне ни чуточки не страшно. Одним словом, мужчина. Неторопливо бредущий в туманной мороси света ночных фонарей. Рассеянно о том, да о сем размышляющий, сейчас уже, конечно, трудно вспомнить, о чем конкретно. Но тут что-то неясное меня отвлекло. И озадачило. Что-то у меня мне инородное. Сзади и снизу. Что-то там вроде бы мешающее, и чего прежде, помню, не было. Огляделась, никого, ночь кругом, быстренько руку сзади в штаны сунула, на что-то наткнулась, не поняла, на что, пока не сообразила. Мамочки, родные! Хвост! У мужчин сзади, оказывается, хвост. Откуда же мне об этом хвосте знать, мама меня в детстве девочкой воспитывала, и про хвост у мужчин, как я теперь поняла, умалчивала. Но почему же я никогда ни у кого из мужчин раньше никакого хвоста не видела? И тут же сама себе ответила: мужчины его плотно прибинтовывают. К ноге, например. Надо, тут же соображаю, зайти в первую же попавшуюся по пути ночную аптеку, купить широкого бинта, можно, не стерильного, и в какой-нибудь темной парадной спустить брюки и быстро прибинтовать хвост к ноге. Все равно, к какой, к правой или к левой.

Бреду.

Та же ночь. Тот же дождь, как пыль. Та же тишина, даже моих шагов не слышно. Неясный свет. И я. Под козырьком широкополой шляпы, смотрю, как собираются на полях ее капли осенней мороси, и, отяжелев на краю, падают вниз, редко, одна за другой. В каплях собирая грусть. Откуда вдруг столько грусти образовалось? Что произошло? Обнаружено наличие хвоста? Так у нас, у мужчин, у всех хвосты. Что тут поделаешь? Ничего тут уже не поделаешь. Факт, так сказать. При чем здесь грусть? Да в таком количестве. Кстати, не исключено, что его можно и покороче сделать. Совсем отрезать не следует, хвост все-таки. Какой же я буду мужчина, если без хвоста? А покороче, да перекрасить, может, и прибинтовывать ни к чему не придется. Даже, напротив, сквозь цепочку тоненькую пропустить. Или сережку продеть. С крохотным изумрудиком. Откуда столько грусти? Грудь сдавливает. Не в дожде же мороси. Осенней водяной пыли. Сквозь которую плывешь в двух широконосых туфлях сорок пятого размера, и ничего не боишься.

Бреду.

Дождь не перестает. Грусти не убавляется. Хотя, как с хвостом поступить, вроде бы и решила. Не окончательно, конечно, но решила. Скорее всего, покороче сделаю. Но пока он длинный. Внизу свисает, о ноги трется, постукивает.

Бреду.

К своим ощущениям прислушиваюсь. Ноги в туфлях, хвост посередине, и еще что-то. У меня мне инородное. Там, где хвост берет свое начало, и чуть-чуть спереди. Не длинное, теплое, беспомощное. Беспомощно свисающее, покачивающееся при ходьбе. Справа налево. Слева направо. Справа налево. Слева направо. Покачивается, с каждым шагом тоски прибавляя.

Бреду.

Бреду в тумане дождя. С полей широкополой шляпы, с фонарей, с невидимой в ночи листвы, всюду, грусть с примесью немоей тоски, накапливается, в каплях тяжелея, стекает, и падает вниз. Где плывут две туфлины, какого-то там сорок пятого размера, по очереди обгоняя друг друга. То одна впереди, другая сзади, то та, что сзади, ее обгонит, а первая отстанет. Шалят туфлины, сами себя развлекают, в которых я, потерянный, плыву, в пространстве дождя. Откуда столько тоски? Всюду. В мороси дождя, в свете фонарей, стекая, не рыбьим жиром, немоею болью. Оседая внутри меня, в глубине, в грудине, в межреберье, душит.

Бреду.

Бреду.

Бреду…

 

Проснулась, и поплакала, пока не заснула покойно собою, женщиной.