Фиса

Фиса опять переругалась со всем подъездом, пока доковыляла на свой пятый этаж. Это надо же, чтобы так не повезло с соседями! Ну просто слова сказать нельзя! А разве Фиса не права? Вот как только Светке, бесстыжей, не совестно: ноги все наголе, аж видно из чего растут. Папиросой, как мужик, смолит. Губья вымазала синим цветом. Фиса и назвала ее своим именем. Что на правду-то обижаться, Светочка? А Матвеевна, старая курица? Опять в свою очередь пол в подъезде не вымыла. Ну и что – костыль? Про Маресьева-то, небось, читала? Пол помыть – не из немецкого тылу с обмороженными ногами выбираться! Да и внучка к тебе ходит, двоечница-вертихвостка. Вместо того, чтобы с парнями у батареи обжиматься – взяла, да и помыла бы пол за бабку свою ленивую! Ну никакой же совести, никакой ...

А-а, здрасьте, Игорек! Это что же за праздник у тебя среди недели приключился? Всю ночь людям спать не давал. Где ж ты таких девок горластых набрал? Всю-то ноченьку визжали, будто Чикатилло во весь рост увидели. Милицию? Ну я милицию вызвала. Полегче, полегче, Игорек, с пожилой женщиной! Эх, мать-то твоя, небось, в могиле бы перевернулась, на такого сыночка поглядев! Слыхала, Анна, как меня Игорек-то? А маленький такой славный был! Такой славный! До четырех лет вообще ни слова не говорил. Я, над матерью его, покойницей все подшучивала: мол, зря ты мальчонку Игорьком назвала, надо было Герасимом. Ты, Анна, че? Очумела? Что ж ты плюешь-то прямо мне на новые ботинки?

Слушать ей противно.… Не слушай! Я с тобой, как с человеком, по-соседски, по-хорошему - ведь обнаглела молодежь-то совсем! Будь ты человеком интеллигентным, поддержала бы. Да что с тебя взять-то? Деревенщина. И мужик твой – деревня необразованная. Вам - что бонтон, что батон – одинаково. Господи, с кем приходится соседствовать. Быдло сплошное, словом не с кем перемолвиться…

Так-так, кто такие? В какую квартиру приходили? Документы у вас есть? Нет, мое. У вас ведь на рожах-то не написано, кто вы есть. Может, вы воровская шайка, а спускаетесь-то - с моего этажа! У меня муж пограничник был, так что - граница на замке!

Что гогочете? Дикарье. К Ляльке приходили. Точно. Мало ей одного нагулянного, нет, неймется бабе…

– Вот так, Петенька, и живу», - жаловалась она портрету мужа, бережно протирая стекло белой тряпицей. - Озлобилась на весь белый свет. От инсулина до инсулина часы считаю. Сладенького – страсть, как охота. А нельзя - диабет, будь он неладен. Пальцы, Петенька, непослушные не гнутся, а колю себя сама, маюсь. Ночью, Петенька, скулю потихоньку в подушку – сна-то нет. И никакой, Петенька, радости, нет. Вот на какую ты меня муку спокинул. Почему не проводил меня вперед себя? Я б тебя уж лучше там ждала, чем тут пропадать. Только и было моего счастья, что с тобой, Петенька. Только от тебя я любовь и видела. Да разве я при тебе ворчала, бранилась? Я при тебе, Петенька, летала. Я при тебе, Петенька, весь белый свет любила. А без тебя все мне постыло. И никому-то я не нужна. Всех-то я раздражаю, всем жить мешаю... Помру – и похоронить некому. Никто не порадеет, чтоб с тобою рядом положили. Страшно, Петенька. Страшно мне жить, а еще страшнее – помирать…

Семеныч

Семеныч скинул с плеча холщовую котомку, в которой стеклянно лязгнули пустые бутылки, стянул намокший ватник. Горячую воду опять отключили, он стал подогревать холодную в большой алюминиевой кастрюле. Потом тщательно отмыл каждую из собранных бутылок, отсортировал сколотые и битые. Посмотрел на часы: если поторопиться, можно успеть и сдать посуду сегодня. Семеныч засуетился, расставляя бутылки по двум сумкам: белого стекла - в одну, темного – в другую. И успел таки. Вечером он обошел все урны возле скамеек на аллее в центре города, но молодежи в дождь на лавочках не сиделось, пиво, следовательно, не пилось. Да и конкуренты, видать, его обскакали-опередили – бутылок Семенычу не досталось, пришлось довольствоваться жестяными банками. Ну что ж, все вперед, сам себя утешал он, бредя домой.

Перед сном попил чайку, выкурил папиросу, и до полуночи слушал радио, поскольку телевизора у него не было. Утром он никуда не пошел – должны были принести пенсию. Заварил, не скупясь, чай в гостевом заварочнике и накрыл его подушкой, чтобы не остыл до прихода Маши. Маша приносила старику пенсию и всегда выпивала с ним стаканчик чая. В ее сумочке обязательно обнаруживались очень кстати пара сушек, прянички или шоколадка. Маша вываливала на Семеныч новости в диапазоне от авиакатастроф международного масштаба до проблемы местного значения – осеннего обострения бронхита у дочки. Когда она убегала, Семеныч надевал очки, садился за стол и раскладывал деньги по конвертам с надписями: «На квартиру», «На питание», «НЗ», «Прочее». Несмотря на строгий финансовый учет и перспективное планирование, а так же «бутылочный» приработок, денег на месяц все равно не хватало.

Как на беду, неприятности посыпались на Семеныча одна за другой. Раскололся старенький унитаз. Сорвало кран на кухне. Распух сустав на правом колене – теперь Семеныч даже по квартире передвигался с трудом. Ни родных, ни друзей у Семеныча не осталось – всех пережил. Когда Маша пришла в очередной раз, Семеныч стал выспрашивать ее, знает ли она таблетки какие посильнее, чтобы он заснул от них и больше не проснулся. Маша рассердилась не на шутку, стыдила его, потом плакала от жалости к съежившемуся от ее напора старику. «Никому я нужен, Машенька. Даже самому себе не нужен. Купи ты мне, за ради Христа, таблеток… », – упрашивал Семеныч. Но Маша перебила его:

– Вот что, Семеныч. Ремонт у тебя надо делать. Пиши заявление, я с ним в соцзащиту схожу. А ты пока поживешь у нас. Дом большой, сад, огород. За дочкой приглядишь – каникулы начались, а она дома одна целыми днями. Ногу твою мы в баньке поправим. Муж у меня травник – к нему весь поселок за здоровьем ходит. Собирайся.

…Ремонт в квартире закончился. Прошли каникулы. Но Семеныча домой не отпускали.

« Рано, Семеныч, рано еще… Нам еще позвоночник с тобой править, и править…», – мял его в баньке машин муж. « Семеныч, ну из чего ты умудряешься такую вкуснотищу готовить? – удивлялась Маша все новым и новым блюдам, изобретаемым дедом к ее возвращению. – Я еще заготовок твоих не пробовала, говоришь? Так ведь осень – не за горами, попробую!» «Еще поживи…», - упрашивала его машина дочка, – « ты мне еще не про всю войну рассказал….». Бывало, Семеныч услышит, что домашние калитку открывают, и схоронится за сарайкой. «Семеныч! – зовут его. – Ты где? Куда запропастился? Семеныч!» « Здесь я. Куда ж я денусь-то, родимые…», – растроганно бормочет он себе под нос.

ДЕД

Рыжая морда Леды как-будто потускнела, потеряла яркость. Но собака не скулила, не жаловалась. Словно понимала, что деду худо. Дед попытался встать, но сил не было.

Он неловко завалился набок и беззвучно заплакал от беспомощности. Леда засуетилась, но чем она могла ему помочь? Бросилась к двери, залаяла, заскребла лапами по обшивке, призывая на помощь хоть кого-нибудь. Но там, за дверью, люди жили своей жизнью. Им было невдомек, что дед не встает уже вторые сутки. Собака вернулась в комнату, виновато лизнула деду руку. Тот даже глаз не открыл. Под окном дворовые мальчишки шумно обсуждали достоинства роликовых коньков. Собака уперлась передними лапами в подоконник, отчаянно залаяла. «Леда, Леда! Выходи гулять!» - обрадовались ей мальчишки. Собака захлебнулась в лае. Обычно дед подходил к окну, жестами спрашивал у мальчишек: «Присмотрите за Ледой?» и, получив радостное согласие, выпускал колли на улицу. А потом, справляя нехитрые домашние дела, то и дело поглядывал во двор, где рыжей молнией носилась Леда в горластой детской компании.

На этот раз деда почему-то не было, а всегда спокойная Леда лаяла, не переставая.

Тогда один из мальчиков по спинам друзей влез на оконный карниз, заглянул через стекло в комнату, увидел неподвижное тело на диване и пролез внутрь через открытую форточку.

Леду никто не смог удержать, когда карета «Скорой помощи», в которую на носилках занесли деда, тронулась с места. Собака гигантскими скачками понеслась следом.

Больше ее никто не видел. Дед, выписавшись через две недели, искал ее, клеил на дверях подъездов и заборах объявления, обещая вознаграждение за возвращение рыжей подруги.

Но Леда исчезла бесследно. Дед же, перед тем как отправится на ее поиски, упорно каждое утро готовил для собаки варево из крупы. Вернется изголодавшая бродяга – обед для нее наготове. Леда не возвращалась. Дед понял, что окончательно осиротел.

Бессмысленной чередой потянулись пустые одинокие дни. В короткие часы сна

деду снился город его детства, домик в тени тополей, веселые рыжие щенки, копошащиеся на крыльце. Однажды он проснулся от стука в дверь. Побрел в коридор, выглянул на лестничную клетку. Перед ним стояли трое мальчишек. Один из них протянул деду маленького, еще тупомордого щена-колли:

– Вот, дедушка. Мы скинулись во дворе – купили тебе собаку. Это Леда-маленькая.

Она будет быстро расти, станет совсем, как Леда-большая. Она будет тебя любить.

Дед поднес щенка к лицу, чтобы рассмотреть получше. Тот тут же лизнул ему нос и безуспешно попытался гавкнуть, сорвавшись, то ли на чих, то ли на писк. Впервые за многие месяцы дед улыбнулся и понес теплый комочек в дом, приговаривая: «Тихо, Леда, тихо…»

Ангел мой

Агнесса совершенно растерялась. И немудрено: всю жизнь, как сыр в масле за широкой спиной мужа прожила, и вдруг все в одночасье переменилось. Еще три дня назад Тимоня

сумки с продуктами с оптовки приволок, массаж ей стал делать – очень при ее остеохондрозе необходимый, да прямо на спину ей и рухнул. Инсульт.

Миниатюрную седенькую Агнессу Тимоня иначе, как «Ангел мой», и не называл. С юности так повелось. Берег ее, баловал. Тяжелее чайника в руки взять ничего не позволял. Все сам: и работал на ответственной должности, и провизией обеспечивал, и с малышками

помогал справляться. Девочки умницами росли, учились в Москве, сейчас живут обе за границей. Все к себе звали родителей, внуков посмотреть. Раньше старики не собрались, а теперь-то уж какая заграница: Тимоня – лежачий, вместо «ангел мой» Агнесса слышит одно мычанье невразумительное из искривленных губ. Все дни она около него в больнице проводит, ночевать только домой и возвращается. Варит бульончик, овощи протирает, а наутро снова к нему. Врач рецептов ей целую кипу выдал – Агнесса все, что велено было, выкупила, деньги-то и кончились. Агнесса мужа по руке гладит, спрашивает у безмолвного совета: «Девочкам позвоню, Тимоня? Пусть приедут, помогут?» Но Тимоня аж лицом потемнел. Агнесса и поняла: не хочет он девчонок расстраивать, с места срывать. И то правда. Мужья у них не наши, иностранные, кто его знает, как на родительскую беду среагируют. Как бы девочкам их налаженную жизнь не испортить.

«Как скажешь, Тимоня»,- успокоила Агнесса мужа. Он поглядел ласково, довольно, словно хотел сказать: «Ангел ты мой».

Крутилась Агнесса, как могла. И то сказать, ведь дороги ни на рынок, ни в жилконтору раньше не ведала. Теперь же лучше любой справочной знала, где что почем, адреса всех

аптек в городе выучила, консультантов-профессоров к мужу приглашала. Девочкам ни словом о болезни отца не обмолвилась – слово свое, данное Тимоне, помнила. А удивятся те, что папа к телефону не подходит, отговорится, что поехал друга фронтового навестить.

Еще до того, как перевезла мужа домой, изловчилась продать дачу, гараж, машину, записанные мужем на ее имя. Впервые в жизни она действовала самостоятельно, без его санкций. Тимоня не должен был ни в чем нуждаться, и она сделала для этого все возможное и невозможное. Тимоня встал на ноги, речь восстановилась. Врачи посоветовали Агнессе свозить его на реабилитацию в местную здравницу, и она, конечно же, повезла.

Номер был уютный, с окнами на сосновый бор. Она повела его вечером гулять на берег пруда, не давала ускорять шаг, то и дело оглядывала его беспокойно: не побледнел ли, не задыхается ли? Утром он встал раньше ее, осторожно выскользнул за дверь и на примеченной им с вечера поляне нарвал крупных ромашек. Вернулся в номер, наклонился над женой:

– Пора вставать, ангел мой...

И отшатнулся. Агнесса не дышала.

АННУШКА

Когда-то, давно, Аннушка работала в районной поликлинике. Вечерами подхалтуривала – ставила банки и уколы захворавшим детишкам. В отпуск ездила на море. Не шиковала там, конечно, но и не бедствовала – баловала себя южными фруктами, бывала на экскурсиях. Возвращалась загоревшая, помолодевшая. И компании у нее собирались по праздникам: стол и спиртное вскладчину, песни до утра. Но компания постепенно распалась – у замужних подруг появились домашние заботы. А бессемейной Аннушке все чаще и чаще становилось тоскливо и одиноко. Нет-нет, да и наливала она себе рюмочку-другую, чтобы отогнать обиду на не сложившуюся жизнь. Пока не вышла на пенсию, никто и не замечал, что опрятная медсестра попивает. Работа дисциплинировала, держала ее в узде. Да и за домом она следила: мыла окна до блеска, драила полы, подсинивала тюлевые занавески, не ленясь, чистила старенькие кастрюльки – мало ли кто забежит к ней на огонек.

Давно перешагнувшая порог пенсионного возраста, Аннушка, тем не менее, из поликлиники уходить, не думала, но новый заведующий вежливо и настойчиво настоял на своем. Больничка переживала перестроечные времена. На кабинетах, отремонтированных и сияющих кафелем и никелем, появились незнакомые мудреные названия модных медицинских процедур. Регистратура напоминала теперь стойку бара в ресторане с броской вывеской, на которой блестящими цифрами значилась стоимость врачебных услуг. Персонал в стильных брючках и блузах разительно отличался от прежних участливых докторов в стандартных белых халатах. Молодые длинноногие, как на подбор, врачихи по утрам собирались на перекур во внутреннем дворике и перебрасывались звонкими названиями своих технологий: «апитерапия», «иглоукалывание», «точечный массаж». Проворная, умелая, но плохо одетая и подряхлевшая, не вписывающаяся в новый больничный бомонд Аннушка, была больше не нужна.

Ее поблагодарили за самоотверженный труд, поздравили с выходом на заслуженный отдых и даже подарили электрический чайник под наманикюренные вялые аплодисменты коллектива. И Аннушка осела дома.

Вначале, по многолетней привычке, она поднималась рано и принималась за уборку. Были какое-то время и желающие на ее сестринские умения – звали «сделать укольчик», поухаживать за лежачим. Когда приглашали к столу, не жеманилась, садилась. Наливали – не отказывалась. В ужин она позволяла себе рюмочку. «С устатку», - оправдывала она себя.

Но однажды Аннушку, прибежавшую почти ночью на вызов давнишней пациентки смерить давление, возмущенная больная, учуяв запах спиртного, выставила за дверь. Постепенно от ее услуг отказались и остальные. И Аннушка принялась пить с утра. В ее не убираемую, запущенную квартиру теперь постоянно шастали местные опойки, подворовывая у собутыльницы попутно, что под руку подвернется. Соседи стали требовать выселения жилички из «нехорошей» квартиры. Жилконтора ультимативно требовала погасить долги и набежавшие пени.

Кто знает, чем закончилась бы невезучая жизнь Аннушки, да видно, Бог над ней сжалился. К пропившейся до последней копейки Аннушке прибился бездомный пацаненок. Потянул за рукав у киоска: «Бабушка, дай на хлебушек». А у нее – ни гроша, все уже на пиво потратила. «Пойдем, – говорит ему, – я тебя дома покормлю». Наварила ему картошки, хлеба нарезала. Больше не было ничего. Пиво при нем пить постеснялась.

Он на другой день прибежал, яблоко принес - у кого-то выпросил. «На, ешь, – улыбнулся щербатым ртом, – я яблоки не люблю. Я картошку люблю». Аннушка велела ему идти в ванную и помыться, а сама засуетилась, запекла картошечку в духовке. Ночевать в подвал не отпустила. У себя оставила. Прислушивалась всю ночь к его тихому дыханию, вздыхала да плакала. Утром объявила субботник – отдраили они квартиру. С пенсии более-менее приодела пацана. И закрутилась ее жизнь вокруг найденыша. Документы ему надо выправить, в школу устроить, опекунство оформить, приработок найти…

Как-то вечером за чаем с оладушками, он ей сообщил:

– Бабуля, я в медучилище пойду. Буду, как ты – медбратом. Если ты заболеешь, я тебя вылечу. Чтобы ты жила долго-долго! Ты такая хорошая…

Не журись, тетя Ганна!

– Ой, Галю! Заходи, детынька, заходи, ягодка моя! Дай Бог тебе здоровья – принесла до тетю Ганны кефирчику… На уроки не опоздай! Беги, детынька, беги…, - тетя Ганна, тяжело переваливаясь с боку на бок подраненной уточкой, понесла пакеты на кухню. Старинный черный телефон над узеньким столиком задребезжал трелью звонка:

– Але! Танюша? Не волнуйся – Галя побегла до школы! А як же, Танечка! Что же, я детыну голодом оставлю – и пообедает у меня, и поужинает, и уроки выполнит. Да будет тебе, Танечка. За что «спасибо»? Вы ж мне, как родные. Працуй себе, не журись.

Они, и в самом деле, были, как родные. Танечка – соседка тети Ганны, девчонку одна поднимала, работала и вечерами, и по выходным. Тетя Ганна жалела обеих. Галочку после занятий кормила наваристыми украинскими борщами и варениками с картошкой. Напустив на себя строгость, усаживала делать домашнее задание. Если Таня задерживалась на работе, укладывала спать у себя. Благодарная Таня, запоздно добравшись до дому, обязательно к тете Ганне заглядывала, заваливала маленькую кухоньку пакетами и сумками , набитыми не только бесполезными на взгляд тети Ганны продуктами –йогуртами, киви, засахаренными орешками, но и крупами, тушками сытых бройлеров, пластиками рыбного филе. Таня была к старухе внимательна. Никогда не забывала купить импортную мазь для ее больных ног. Одаривала тетю Ганну то теплыми тапочками, то байковым халатом, а то и новой пуховой шалью. И праздники у тети Ганны, благодаря соседям, были радостные, как у людей. С пышными пирогами, с застольем, с музыкой и подарками.

Тетя Ганна всерьез переживала Танино безмужное состояние:

– Ну така гарна дивчина – куда хлопцы смотрят?

И когда Таня поделилась с ней, что у нее появился друг по переписке, хотя и не очень поняла смысл подробного рассказа соседки, пересыпанного чудными словами: «Интернет», «аська», «ник» - искренне за девку обрадовалась. Не думала, что радуется себе на беду.

Компьютерный Танин роман развивался, между тем, стремительно. Таня слетала в Тунис на встречу с женихом. Потом он заявился в гости сам. Тетя Ганна, увидев его, аж тайком перекрестилась. Уж больно он был смугл да черняв в контрасте с белокожей и светловолосой Таней и сметанкой-Галочкой. И все закрутилось с сумасшедшей скоростью, завершившись замужеством, спешным отъездом Тани с дочкой на родину смугляка и обрушившимся на тетю Ганну одиночеством.

Не для кого стало варить борщи. Никто не бежал для нее за кефиром. Никому не было дела до распухших ног тети Ганны, до ее поизносившейся одежонки, до ее мизерной пенсии. Тетя Ганна тосковала по девочкам, которые были ей так дороги, и исчезли, обессмыслив ее жизнь, как будто их и не было. Ночью ей не спалось, сердце, будто сжатое чьей-то равнодушно-железной рукой, билось в каком-то вяло-рваном ритме. Болезни накидывались на тетю Ганну одна за другой, не соблюдая очередности и безжалостно опустошая ее кошелек.

–Не журись, Ганна. Мало ли у тебя было хорошего? Другим же тоже ж надо пожить,– уговаривала она сама себя.

Писем с чужбины сначала поджидала, ящик почтовый по нескольку раз за день проверяла. А потом смирилась с тем, что про нее забыли и перестала ждать. Но Таня Ганну не забывала, а искала способы вывезти старуху к себе. И нашла. Когда иностранная гостья ворвалась к Ганне, обцеловала ее всю и новость эту сообщила, та поначалу и слушать не хотела ни о каком отъезде. Но как представила, что снова ей вековать одной в четырех стенах – попросила прощения у Господа, да и уехала от родных могил на новое место жительства. Ну что ж теперь делать, коли вокруг будут одни нехристи-смугляки? Танечка да Галочка ей, чай, не чужие…