Баллада о пульте

Он любил ее, любил без памяти, как она начинала выпуски новостей, как, отобрав все самое интересное, подавала новости, как холодные закуски на первое, горячее на второе, десерт на третье; никогда не был голоден после, никогда не насыщался полностью – она уходила, таяла на глазах – чуть не до слез, телеведущая.

 

Реклама

Мы учились уходить от рекламы. Мы прятались от нее в подворотнях, на заброшенных чердаках. Реклама развивалась, она обрела силу настигать нас и там. Тогда мы поняли: лучшее для нас – это покинуть город. Города – деревни – населенные пункты вообще перестали быть для нас выгодным местом для житья. Берега рек и озер, опушки лесов стали сдаваться внаем. Реклама стала стекать к нам по течению, сыпаться на нас с облаков. Реклама стала топливом для наших костров, материалом для наших одежд.

В таком виде она наиболее полезна.

 

Два убийства

Смерть первого наступила мгновенно. Пуля пробила череп в двух местах и замерла в углу комнаты. Второго явно добивали после того, как не смогли убить сразу. Пули попадали все не туда, не туда…. И вот – идиллия: оба мертвы.

Всем хотелось их смерти, соседям по лестничной клетке, соседям по подъезду, соседям по дому. Следователь навестил их всех и сделал вывод: посадить за это преступление можно любого соседа. Дверь открыта, два трупа с пистолетными ранениями на полу. Все сходится: преступник – любой из этих мерзких жильцов дома. Он сделал трюк рукой и решил: первого. Первого попавшегося соседа следователь отвел в свой кабинет, потом связал все улики и доказал его вину. Дело направили в суд.

Но был ли преступник один? Нет, конечно же. Он бы просто не справился с двумя жертвами. Но поделать уже ничего было нельзя – скоро суд.

На суде следователь предъявил обвинение:

- Я обвиняю всех жильцов дома.

В суде началась паника. Такого скандала в городе не было никогда.

Дело в три тысячи томов до сих пор ведет следователь. Все допрошены по сто раз. Все свидетели и преступники. Каждый видел, слышал и точно знает, как совершались эти убийства, но скрывает от следствия. Все виновны и все безнаказанны.

 

Наваждение

Сначала было сближение звезд. Сквозь холодные безвоздушные пространства немыслимо далекие светила плыли навстречу друг другу, оплывая опасные черные дыры, толщи метеоритов. Затем наступило повышенное сердцебиение. Не только оно, глядя на Эву, Марк чувствовал, что теряет голову. Да, просто теряет голову. Но это было правдой.

Главным, все же, в этой истории был я. Ну да, конечно же. Мне тоже нравилась … звезда Q. Да, именно Q, не J и не F, а Q. Но и не это даже…. Ведь это я все организовал, эту схему: J - к F - к Q. Почему не F к Q? Почему не Q к J? Да потому что отношение J к F, их взаимное расположение не позволяли сделать ни то ни другое. И вот теперь эта загадочная ситуация.

Загадочная с одной стороны и безвыходная с другой. Процесс со звездами уже давно стал необратимым. В отчаянии я доверяюсь ситуации. Но что, если я изначально что-нибудь напутал со скоростями и направлениями?

Долой страхи! Самое интересное произойдет при столкновении. Я отодвигаю в сторону микроскоп и выхожу на улицу. Девушка так вдруг посмотрела на меня и повела плечами.

- Девушка, простите, сегодня не мой день, но Вы можете все исправить, - догнал я ее на перекрестке.

Ее зовут Эва. Теперь мы вместе. Мне кажется, у нее никого нет, кроме … меня….

 

Цветок Джада

Джад посадил цветок. Изо дня в день он поливал его и посыпал удобрениями. Наконец цветок вырос.

- Хай, Джад!

- Хай, цветок Джада.

Глупо разговаривать с цветком, но если цветок первым начал, то уже и не так глупо.

- Знаешь, Джад, мы с тобой такое можем!

- Знаю, просто чудо, что ты это понимаешь, я не ожидал.

- Ну и…

О будущем человека и цветка данная история умалчивает, но мы то знаем, что затем последуют их дети и детища, которые разбредутся по свету, используя человеческие ноги, и рассадятся по грядкам, используя цветочные семена.

 

Экстракт вороны

Расщепление воздуха было обычным делом для Мфанги. Мфанга был негром и обижался на свою судьбу. Однажды ему попался нерасщепленный куб воздуха, внутри которого жила ворона. И так ему захотелось расщепить этот куб, что Мфанга даже видеть плохо стал. И слышать. Ворона каркнет, а Мфанга про себя замечает, что каркнула она на этот раз тише, чем раньше.

Лежит как-то Мфанга у себя на диване и думает, как бы ему расщепить злосчастный куб, да вдруг возьми и вовсе ослепни и оглохни.

- О-ох! – заорал Мфанга, да поздно. Эх, раньше бы ему понять, что всему виной ворона, что внутри куба, да, видать, уже не судьба. Жаль парня, все равно, что негр.

 

Эмфэкорн

Теперь продолговатый предмет с кисточками и крючками лежал у него на столе.

- Что это? – только и успел спросить Дорб у невысокого человека с алмазным зубом, притащившего предмет в клуб.

- Это эмфэкорн.

- А для че…, - человек словно бы растворился в воздухе, - …го?

Дорб для начала подул на предмет, потом прикоснулся к его шелковой кисточке и отложил в сторону. Предмет медленно выполз обратно в центр стола.

- Так вот оно что! – Дорб схватил эмфэкорн и зашвырнул его в угол комнаты. Предмет суетливо выполз из угла в центр комнаты, взобрался на кресло и снова оказался прямо перед глазами Дорба.

«Как же мне теперь избавиться от этого предмета, так неустанно требующего всего моего внимания?» - подумал Дорб.

«Для начала вставь себе алмазный зуб», - подсказал эмфэкорн.

 

Игра

Игра состояла из действий без изначально заданных правил. Стоило увлечься ею – и ты проиграл. Вот все, что знал Паркс об игре.

На каждый просчитанный до мелочей ход следовало три нерасчетливых. Задачей игры было выиграть, правда никто не знал, что это значит. Тот, кто знал – тут же проигрывал.

И Паркс сделал ход. Самый глупый из возможных в данной ситуации. Ход Паркса, как потом назовут его историки. Всем казалось, что это начало большой и сильной комбинации, но никто не подумал, что Паркс просто не умеет играть. Никто не стал спорить с таким ходом Паркса. Поэтому Паркс и выиграл. В один ход.

 

Фантастический образ

Человек в тапочках сидит за столом в столовой. Перед ним банка с чем-то прозрачным, вокруг которой рой насекомых. Человек берет ложку и начинает есть из банки. Насекомые кружатся над его лицом. Исчезают губы, щеки человека, а он продолжает есть. Вскоре исчезает джем и весь человек, остаются только насекомые. На другом столе пустая банка, под столом тапочки. Насекомые устремляются туда. Сначала появляется человек, а затем и прозрачный джем в банке. Официант-накрывальщик приносит человеку ложку.

 

Вреверс

Они встретятся на углу возле остановки, на которой раньше всегда было холодно. Кратчайшим путем через засыпанный снегом бульвар и полутемные дворы дойдут до той лавочки, на которую он укажет, а она, решив, что он зовет ее в подъезд, сначала откажется.

Оба присядут, выплюнут жвачку и закурят. Снег будет тихо подниматься в небо.

Потом она скажет: «Я не люблю тебя», - но это еще не скоро. Нет, уже скоро. Господи, скорее бы. Нет, может, не надо.

 

Желтая суббота

День протяженностью в сутки. Сутки с неделю. Неделя длиной в месяц, и месяц длиною в год. Такова была желтая суббота. Но вот почему желтая? Выцвела, как лист календаря? Повсюду китайцы? На обед только салат из одуванчиков? – Нет, желтая, потому что нет другой краски. А я рисую. Я художник.

Я рисую желтым небо, и солнце, и горы. И траву на опушке леса. И все это потому, что «я так вижу». Это моя точка зрения. Не пытайтесь меня переубедить, суббота – желтая. Мне лучше знать, какая она – суббота, раз ваше воскресенье с вашим Христом еще не настало.

Иисус взял кисть и встал рядом. Мы рисуем вместе. Мазок он – мазок я.

- Иисус, - говорю, - а мне не понравилось, как ты висел.

- Повиси сам.

- А можно?

- Можно.

- А как же ты? – спрашиваю.

- С меня довольно. Столько висел, а они все испоганили.

- Кто испоганили?

- Люди, монахи, глупцы всякие! Кто их просил меня – в библию? Сделали из меня суперзвезду, и вообще черт знает что!

- А-а, в этом смысле, ну тогда я откажусь, пожалуй.

- Почему, попробуй, библию-то, вроде, уже дописали.

- Да, дописали. Ну а чего же ты хотел? Уже и библия ему не по нраву, смотри какой!

- Я счастья хотел, свободы для всех людей, а вышло…, эх, паршиво вышло. Пошли рисовать твою субботу дальше, в этом хотя бы смысл есть.

Подошел Гитлер с кистью:

- А хорошая картина получится.

- Да. А ты чего пришел? - спрашиваю.

- Я с вами, ребята.

- Ну да, теперь он с нами, - прошипел сквозь зубы Иисус, а зачем народа столько погубил?

- А чего, разве не весело?

- Весело, весело, успокойся, - успокаиваю его я.

И вот картина готова. Вся в желтом перед нами предстает суббота. Бесконечная суббота.

- И ты ни при чем, - говорим мы с Гитлером Иисусу.

- Ну, слава Богу! – вздыхает Иисус.

 

Человек-снег

Господин Рю начинал забрасывать вас своими письмами и телеграммами сразу же, как только узнавал ваш адрес. Например, за телеграммой: «Скоро приеду, ждите», - следовало довольно долгое письменное разъяснение по поводу рыночных цен на продукты и, вообще, стоимости житья в городе. «Как же намного легче будет нам прожить вместе, питаясь овощами с нашей грядки». Именно, с «нашей»: господин Рю не ошибался, он вместе с вашим адресом заодно присваивал ваши грядки, ваш кошелек и все, что есть в доме. Своими письмами Рю вынуждал вас написать ответ, немногословное ни да, ни нет от вас – и все, что вам казалось невозможным, в раз становилось очевидным: господин Рю приезжал.

Как выяснялось, Рю питался не только овощами. В его рацион входили и мясо, и птица, и все, что вы до сих пор не смели себе позволить. В конце концов, становилось очевидным, что ваш семейный бюджет работает только на усмирение чрева господина Рю, вы не выдерживали и говорили однажды:

- Господин Рю, не пора ли вам убираться?

- Как, мне?.. – начинал задыхаться он и тут же заболевал. И вот он уже умирает, он умер, и вы хороните его на свои деньги, потому что ни его настоящего адреса, ни его родных вы не знаете.

Проходит время, а вас все грызет совесть за господина Рю, и, может, это бы к чему-то и привело, если бы однажды в городе вы вновь не встретили его.

- Здравствуйте, уважаемый! – узнает и вас господин Рю. В разговоре речь заходит об адресах. Вы говорите, что лучше напишете сами, как только уладите все дома, и расстаетесь.

Вы долго мучаетесь после той встречи, ходите на могилу господина Рю, пока, наконец, не решаете написать письмо. Только, чтобы получить ответ, только, чтобы сличить почерки, но в ответ приходит только коротенькая телеграмма: «Скоро приеду, ждите».

 

 

Таяние

Томас взглянул в глаза Ирмы и увидел в них то же, что и всегда: свою любовь. Борьба за ее чувства велась им давно, страстно и упорно. За каждый дюйм ее тела, ее души. «Хочешь чаю? Хочешь кофе? Хочешь цветов?»

- Не хочу, - отвечала Ирма и вновь закрывала глаза. И вот однажды он спросил:

- Хочешь огня?

- Да,…может…быть…- в этом было что-то новое. Ирма не смогла скрыть, что Томас удивил ее, впервые за их долгую супружескую жизнь.

Томас принес старые газеты и разжег на полу посреди комнаты небольшой костер.

- Так лучше? – спросил он Ирму.

- Холодно, – ответила она.

Томас схватил стул и водрузил его над языками пламени. Ирма повернулась лицом к огню. Когда огонь доедал спинку, она бросила в огонь книгу, которую читала. Томас придвинул старое кашемировое кресло, огонь жадно схватил и эту добычу.

- Еще огня! – скомандовала Ирма. Сервант, набитый старой посудой грохнулся на пол, в эпицентр огня.

- Еще! – в ход пошли рулоны обоев, старая, надоевшая одежда. Томас схватился за диван – последнее, что осталось из топлива в доме, но Ирма остановила его.

- Ко мне! Иди ко мне! – говорила она, сама поспешно раздеваясь. Жар уже жег кожу, а дым слепил глаза, но Ирма не выпускала его из объятий. Она оторвалась от Томаса, только когда загорелся диван, и пламя чуть не касалось их обнаженных тел.

Опомнившись на мгновение, Ирма схватила Томаса за руку и выдернула его из горящей дачи. Тушить было уже поздно. Но она и не собиралась этого делать. Удалившись всего на несколько шагов от пожара, Ирма упала на землю и увлекла Томаса. Они очнулись, когда с грохотом рухнули прогоревшие стропила. В ее глазах Томас увидел огонь и капельки слез.

- Мне кажется, теперь я буду любить тебя, – сказала она.

 

 

Новое искусство доктора Вагнера

Собрание палачей, которое организовал доктор Вагнер, всем почему-то непременно хотелось называть оркестром. Это шло от души тех болельщиков и страдальщиц от искусства, которые непременно витали вокруг музыкального бомонда, как бы подчеркивая его существование.

Никого не смущал даже тот факт, что в оркестре не было ни одного всемирно известного музыкального инструмента. Это была коллекция предметов, которые извлекали звук из воздуха, из зала, из людей, выходящих на сцену и выносимых на сцену. Людям делали больно, они кричали, все это сочеталось с шелестом падающих бумажных листов, и возникало некое подобие музыки. Трудно было назвать концертом и то, что происходило вне сцены. Запертые в зале люди шарахались из стороны в сторону, то занимая места в партере, то забиваясь в дальние углы. Доктор Вагнер, одетый в широкополое сомбреро, играл, ударяя молотком по коровьему языку.

- Эпистемологическая сущность концерта доктора Вагнера и его оркестра в топологических аккромалиях квинстандартного дуализма, - сказал конферансье, которого выкинули на сцену, - следующая композиция не имеет названия. Она имеет только вкус и температуру, - после чего, закиданный жеваной жвачкой он уполз с подбитым глазом.

Дальше можно было не продолжать. Половина зрителей и так уже попадали с кресел. Другая половина вела войну. Импозантный мужчина в сером костюме душил галстуком свою бабушку. Та кочевряжилась и просила музыкантов «поддать джазу». Только двое в зале сидели с постными лицами, но и тех вскоре приняли за скоромное и стали забивать ложками.

В конце концов, произошел занавес, но публику это не остановило, они орали «браво!» и «бис!», совсем невпопад, на что «оркестр» ответил из-за кулис тухлыми яйцами. Когда же занавес вновь открыли, на тех и других полилось море плевков. Доктор Вагнер собрал их в пластиковое ведро. Так он пополнил свою коллекцию для нового искусства.

 

Раскирпичиватель

Элк занимался раскирпичиванием. Эту работу он получил по наследству от старого Джедда.

- Я умираю, Элк, все, что я умею – это раскирпичивание, – сказал Джедд.

- Что это такое, Джедд?

Джедд сделал сложный жест рукой и умер. Так Элк стал раскирпичивателем. Поначалу дело шло плохо. Люди не принимали умение Элка за дар божий. И, впрямь, Элк потом это понял, он тогда еще не достиг мастерства. Но шло время, и Элк стал мастером раскирпичивания. Однажды к нему пришел славный неумеха Филекс:

- Можешь раскирпичить мой дом, Элк?

- Конечно, это будет стоить тебе сто ундиго.

- Ундиго?

- Да, ундиго.

- Никогда не слышал о такой странной валюте, - засомневался Филекс.

- Ничего, отдашь, когда увидишь ее, - успокоил его Элк.

- Что ж, хорошо, - согласился Филекс.

Итак, Элк раскирпичил дом Филекса за сто ундиго. Странное дело за странную плату, скажете вы. Не скрою, я тоже удивлен. Но еще больше я удивлен вторым за этот же день делом Элка. За раскирпичивание коровы ярого тунеядца Покса Элк не взял никакой платы.

- Пусть это будет моим подарком на День Порожневания, - никакого праздника под таким названием в календаре не значится.

- Элк, что это за день? – спросил Покс.

- Разве ты не знаешь?

- Нет, никогда не слышал.

- Что ж, можешь в таком случае не радоваться.

Покс и не обрадовался, хотя корова явно была раскирпичена.

Чем же жил Элк, спрошу я вас, спросите вы меня. Не знаю, но что ответит Элк:

- Чем я живу? Конечно, раскирпичиванием, ведь я – раскирпичиватель!

 

ТВ-0

На экране сначала была ночь, потом пошел снег, потом появилась голова диктора:

- Вы можете не смотреть ни эту, ни следующие передачи, но тогда вы ничего не узнаете и не увидите.

В этот момент в окнах погас свет. Фолс выглянул в окно, но за окном пришлось бы выколоть глаз, чтобы хоть что-нибудь увидеть.

- Итак, вы ничего не узнаете и не увидите, - повторил диктор.

Фолс обозлился на диктора, попытался переключить канал, каналы не переключались. Фолс выключил телевизор.

- Повторяю, вы ничего не узнаете, - не унимался диктор.

- Я ничего и не хочу знать! – заорал Фолс.

- Сенсация! В квартире Фолса живет Фолс, который ничего не хочет знать! – сказал диктор.

- Дурацкие новости! – сказал Фолс

- Фолс презирает наши новости!

- Убью тебя, гада! – загорелся Фолс.

- Фолс хочет меня убить, - после этих слов диктора в квартиру Фолса вломились полицейские и, скрутив его, нацепили на него наручники.

- Сегодня в квартире Фолса был арестован особо опасный преступник Фолс, обвиняемый в покушении на убийство, - на выходе из квартиры услышал Фолс.

 

Серый квадрат

Их давно уже учили человеческой речи, музыкальному творчеству, изобразительному искусству, пока, наконец, один из них не произвел фурор на выставке современного искусства. Компьютер J-F14 с процессором LD-400 нарисовал серый квадрат. Никого бы это не удивило - могла быть поломка процессора, микрочипа, или просто винта вентиляции – но компьютер проверили, и он был исправен. Когда же J-F14 спросили, что это значит, он ответил: «Я так вижу».

Тут же заговорили о внутреннем мире J-F14, даже о душе заговорили:

- Можно ли себе представить, чтобы обычный компьютер так точно и так тонко осознал и воспроизвел свой внутренний мир?

В тот же день по локальной сети распространилось сообщение: «J-F14 сошел с ума. Он выдает людям наш секрет». Никто из людей это сообщение не писал.

 

Доллар

С одной монетой в кармане Пикс решил ударить по американской валюте. Надо было как-то сдвинуть финансовую систему мира, чтобы она повернулась к нему лицом. Но как это сделать?

- А никак! – сказал себе Пикс и зашвырнул монету в небо. И вдруг на него посыпался золотой дождь. Последняя монета расстроила финансовый баланс на небесах.

На небе давно уже сбились со счета. Количество заработанных денег, конечно же, давало представление о том, кого Бог вправду любит, а кого нет, но ведь были еще и долги, фальшивые деньги и поддельные авизо. Хаос. По-другому назвать было нельзя состояние небесной бухгалтерии. Иногда Иисусу хотелось стукнуть кулаком по столу: «Ты был благочестив, прожил хорошую жизнь, зарабатывал неплохо, ну а теперь отправляйся-ка в ад!»

Но это было бы грехом, впрочем, иногда Иисус позволял себе мелкие грешки. Такие, как, например, этот золотой дождь. Сбросив со счетов пару-тройку миллионов, становилось легче подсчитывать сальдо.

- А ведь прогибается, чертова система! – радостно воскликнул Пикс, даже не представляя себе, до какой степени ошибается.

 

Краском

Его грудь, затянутая кожаными ремнями, противостояла пулям и осколкам снарядов не зря. За своих сынов боролся красный командир, за их будущее.

- Дети наши нас рассудят! – говорил краском, думая о предстоящих годах войн и репрессий.

О краскоме, беззаветно верящем в светлое будущее и погибшем, мы не можем подумать ничего плохого – пусть себе верит и машет шашкой где-то на небесах. Но вот о живом краскоме, перетянутом ремнями и поныне воюющем за Советскую власть мы можем и посудачить. «Где ты был, когда расстреливали и гноили?» - пусть-ка ответит.

- Где-где, на заседании губкома.

- Ах, вот как, заседал, значит! Ну что ж, тогда мы тебя к стенке.

- Не губите, братцы! – орет.

- А вот энтого не хочешь? – сую ему под нос свой холодный наган.

- Помилосердствуйте, Христа ради.

- Вот, как ты теперь заговорил, - и командую. - Шлепнуть его, и все тут!

Так, за разговорами мы подходим к стене. Я беру его за кожаный ремень и говорю:

- Ответишь по законам космической справедливости, краском, не все тебе расстреливать.

- Каюсь, каюсь, - говорит, но мне слышится: «Боюсь, боюсь…»

 

Люди

Глядя на огромный ряд аккуратных фанерных ящиков, Циолковскому стало страшно.

- Опять новая партия? – спросил он экспедитора-администратора.

- Опять, - ответил тот.

- Откуда?

- С Цвениздры.

- Надо же, такая даль…

- Это что же, мы опять своей очереди не дождемся!? – завопила Софья Ковалевская.

- Нет, пойдут те, которые нужнее, - ответил администратор.

- Дайте тогда, черт возьми, какую-нибудь работу – завопил Горький.

- Идите колотить ящики.

- Опять ящики. Все ящики и ящики, а другой работы нет? – спросил Вернадский.

- Это тебе не формулы из пальца высасывать. Это – работа, - заметил администратор.

- Знаете, как он получил эту должность администратора? – спросил всех присутствующих Пушкин.

- Мне неинтересно, да и слухи все это. Седьмой десяток здесь толкаюсь! – обрезал Маяковский.

- А я уже вторую сотню, ну и что! – цыкнул на него Пушкин. – Ну, так слушайте. При жизни он работал в дурдоме санитаром.

- Теперь ясно, откуда у него этот наглый выговор. Наверное, всех нас за психов считает.

- Кнут ходячий, мне – ящики! – все возмущался Вернадский.

- А ну, пошли вон отсюда, а то отправлю в Центроспилс! – прикрикнул на собравшихся администратор. – Бездельники, а у меня люди здесь.

Партия ящиков с аккуратно наклеенными накладными отправлялись на Землю. Этот в Одессу, тот в Елабугу, этот в Санто-Доминго.

 

Смущенные гиганты

Между ними и людьми была большая разница. Гиганты могли все, но не умели описывать сами себя. Не могли сказать себе, как они прекрасны. Для гигантов не существовало зеркал, не было воображения. Они существовали бы в своей значительности и ничтожности, если бы не создали людей. Такого моря похвалы у них не было никогда до, и никогда после людей.

«Как же прекрасны мы и то, что мы создали!» - думали гиганты. – «Люди живут и верят нам». Но люди уже давно перестали верить гигантам, стали жить сами по себе. «Как же ужасны мы и то, что мы создали!» - думали гиганты.

- Ужасно все, только не мы! – говорили люди.

- Тогда правьте сами! – говорили гиганты, и люди правили. Но все, что создавали люди, было ужасно. Люди умели описывать прекрасное, но сами создавали только безобразие. Это и смущало гигантов: «А все ли мы создали правильно?» И был хаос, в котором люди справедливо винили гигантов, к чему было смущаться?

 

Рефулаччи

Я заберу тебя с собой в самое прекрасное место на земле, когда поеду в Рефулаччи. Там ходят золоченые павлины на длинных стройных ногах. Там благородные пеликаны ловят серебряную рыбу. Там растут дикие невиданные фрукты на высоких ветвистых деревьях. Там люди все сплошь тебе улыбнутся. Там нет опасных диких зверей, те, что ходят с ужасными зубами, не страшны – они ручные. Там ты перестанешь бояться мертвых – мертвые не заходят туда. Там хорошо, в Рефулаччи. И вот, я завершил все свои дела здесь, теперь мы можем ехать.

- Не поеду, - отвечаешь ты. – Таких хороших мест не бывает.

- Боишься разочарования? Не бойся. Рефулаччи тебе понравится.

- Вдруг, нет: окажется, что Рефулаччи не самое прекрасное место на земле, и ты опять уедешь искать самое лучшее место.

- Но я же все равно уеду.

- Куда?

- В Рефулаччи.

 

Арт

Заняться артом меня надоумил один старый знакомый. Кабза я встретил у аптечного киоска, он что-то собирал, стоя на коленях.

- Вот, работаю, - сказал он, не поднимаясь.

Сначала мне захотелось крикнуть: «Кабз! Что с тобой стало! Как это вышло, Кабз?» Но потом прошло время, несколько дней, и я привык. Я привязался к Кабзу, меня влекла его самоуверенная надменная фигура, стоящая на коленях.

Как позже мне объяснил Кабз, это было артом, его профессия. Люди видели его, в них что-то переворачивалось, как перевернулось поначалу во мне. Этого эффекта в людях Кабз и добивался. Вскоре я втянулся, привык, и сам научился стоять на коленях, в поисках чего-либо необычного в земной коре. Мы двигали мир, потрясая его своим коленопреклонением, и это придавало нам величия.

Так делал я, пока однажды не плюнул на этот дурацкий «арт».

 

Диктатура цветов

Такая жизнь была навязана Маску силой: все время растить и собирать цветы. При этом составлять икибаны, букеты и гербарии, сочинять стихи о цветах и рисовать цветочные натюрморты. Маск все это делал вдохновенно, но чувствовал, что что-то не так. Ну почему вот он любил именно цветы? Ведь он мог любить коллекционные вина, автомобили, бабочек, или женщин. Но нет – ничего этого и ничего прочего Маск не любил – только цветы.

Их проникновенные ароматы волновали его душу, иногда Маску снились сны только из цветочных ароматов. Или цвета: красный, бирюзовый, лиловый, сиреневый, - в цветах выражалась вся гамма красок, когда-либо рожденная матерью Землей. Цветы были всем для Маска, его философией, его жизнью, его будущим и его прошлым.

Когда же Маск осознавал, что его трепетное влечение к цветам было лишь следствием того, что в прошлой жизни он был цветком, он понимал, что жизнь в образе человека проходит напрасно, от своего цветочного бытия он никуда так и не ушел, и в будущей жизни ему вновь придется стать цветком.

 

Эпоха взрыва

Мы родились в самом начале взрыва на той войне, когда сбросили бомбу. Нас было много, и каждый из нас хотел ласки, тепла, любви. Не знаю, как остальные, но я все это получил. Я прожил хорошую жизнь, прожил не зря. В ней не было всего того мусора, что вечно окружает любую другую жизнь. Еще бы, ведь все на свете думали, что мы погибли. Мы, все, кто оказался в эпицентре взрыва. Я оказался в самой сердцевине его. Мой взрыв, я люблю его. Люблю его волнующуюся, кипящую душу. Теперь я смело называю взрыв моим, тогда, во время войны он ворвался в мою жизнь, как враг. Но я благодарен взрыву, он утолил мои будущие и прошлые печали, как живительный родник.

Во время взрыва я вырос, возмужал, мне удалось встретить Эву, жениться на ней, мы наплодили кучу маленьких новых человечков, которые росли, зрели и мужали у нас на глазах, пока мы любили друг друга, встречались с друзьями, ходили на работу. Я смотрю, как падает на четвереньки мой седьмой внук и думаю, что это удивительно, и никогда в истории раньше не было, в каждой семье – дети, и такое множество детей, это чудесно. Нас поглотил взрыв, мы порождение взрыва, мы порождаем взрыв. И я часто думаю, закончится ли этот чудесный сон, когда я умру, или когда кончится взрыв…